Рыцари пятого океана

Рытов Андрей Герасимович

В суматохе минувшей ночи и необычно горячего дня я не смог позвонить домой и теперь, вспомнив об этом, поднял телефонную трубку: надо успокоить семью. Надо. А как это сделать?

— Началась война. Уезжаю в Митаву, — сказал жене и тут же подумал: «Вот так успокоил. Ну, да ничего. Она все поймет, подруга старого солдата…»

Проезжая по Красноармейской улице, я услышал выстрелы. Били сверху, вероятно, с чердака какого-то здания. Пули в нескольких местах продырявили крышу «эмки». Шофер побледнел, до хруста в суставах стиснул баранку и на бешеной скорости выскочил

на Московскую улицу.

— Тише, — предупредил я его. — Перевернемся или в столб врежемся.

У подъезда к мосту через Западную Двину снова раздались сухие щелчки винтовочных выстрелов. Значит, диверсанты и их местные приспешники активизируются. Они давали о себе знать и перед началом войны: нередко нарушали телефонную связь, производили взрывы и поджоги, из-за угла убивали военных, в первую очередь командиров и политработников…

Митава от Риги недалеко, и мы доехали по шоссейной дороге довольно быстро. Километрах в пяти от аэродрома заметили в воздухе немецких бомбардировщиков. Шли они в клину девяток, как на параде, без сопровождения истребителей. Вскоре послышались глухие разрывы. «Как там, у Добыта? — подумалось в эту минуту. — Ведь у него нет истребителей, а зенитная оборона слабенькая…»

Спустя несколько. минут я убедился, что воронок ‘па рабочей площади аэродрома фашисты наделали немало, однако ущерб от налета оказался незначительным. Самолеты здесь стали заблаговременно, с двадцать первого июня, рассредоточивать далеко за пределами взлетно — посадочной полосы, и горели сейчас только три машины из полка Филиппа Александровича Агальцова, который только что прилетел в Митаву с какого-то эстонского аэродрома.

Из-за дамбы вышел командир 31–го бомбардировочного полка Федор Иванович Добыш. Он доложил, что его часть дважды поднималась в воздух, чтобы избежать удара, но, не имея указаний бомбить вражеские объекты, возвращалась обратно. В третий же раз бомбила колонну фашистских машин и танков.

— Противодействие было сильным? — спрашиваю Добыта.

— Истребителей не встретили, а зенитки лупили изрядно. Но все обошлось благополучно.

Подошел инженер. Сказав, что налетчики разрушили каптерку, он попросил у командира дальнейших указаний.

— Каптерка — ерунда. Надо дозаправить самолеты и быть в готовности, — сухо распорядился Добыш. — Разве не знаете, что в таких случаях делают?

— Как не знаю? — слабо оправдывался инженер. — Да вот беда: начальника базы нигде не найдем.

— Где он может быть? — закипятился Добыш.

Еще по войне в Китае я помнил Добыта как распорядительного командира, который не выносил бестолковщины. Поэтому легко было понять его негодование, когда в самое горячее время начальник базы куда-то исчез.

Знал я и начальника авиационной базы капитана Рапопорта. Шустрый такой, услужливый, он считался у нас неплохим хозяйственником.

— Где Рапопорт? — спрашиваю у водителя топливозаправщика, только что прибывшего на стоянку.

— Перед налетом был здесь, а когда немцы стали бросать бомбы, побежал вон туда. — И солдат показал рукой на видневшийся неподалеку

хутор.

Примерно через час Рапопорта нашли. Ему, конечно, было крайне неудобно за проявленную слабость, и он не знал, куда девать глаза. Я сказал ему, чтобы он срочно организовал заправку самолетов, а об остальном разговор будет позже. Капитан ожидал, видимо, суровых слов осуждения, но, отделавшись, как говорят, легким испугом, ошалело выпалил:

— Будет сделано!

По его команде один за другим подкатывали бензозаправщики, наполняли свои объемные чрева горючим и, надрывно урча моторами, уходили на стоянку, к самолетам. Наведя порядок у цистерн, Рапопорт собрал всех солдат, что находились на аэродроме, вооружил их лопатами и повел заравнивать воронки.

— Вот так, — усмехнулся Добыт. — Хороший человек остается хорошим, если даже он провинился. Совесть у этого капитана есть. Думаю, что не следует его наказывать. Война только началась, привыкнет ко всем испытаниям.

Нечто подобное произошло в те дни и с заместителем командира авиационной базы по политической части батальонным комиссаром Розовым. Влетает он ко мне, растерянный, с дрожащими губами, и сбивчиво докладывает:

— На нас напали немцы и отрезали. Мне удалось вырваться, а что с остальными — не зпаю.

— Вы бросили людей? — Я подошел к нему вплотную. — Не хочу больше слушать. Возвращайтесь обратно, выводите людей, иначе за трусость будете преданы суду.

Розов как-то сразу сник и беззвучно зашевелил губами. Разобрать, что он говорит, я не мог и не хотел: его поступок возмутил меня до крайности. Однако по опыту войны в Китае я знал, что потеря самообладания в критическую минуту иногда поражает людей даже не робкого десятка. Потом они привыкают к обстановке, берут себя в руки и прекрасно воюют. Важно с самого начала дать понять, что война — дело суровое, беспощадное и никому не прощает слабостей.

Так я поступил и с Розовым. И должен сказать, что не ошибся. Чувство воинского долга побороло в пем страх. Он вернулся на свою базу и помог личному составу выйти из полуокружения. Больше мне не доводилось упрекать его в малодушии. Я знал, что он тяжело пережил минутную слабость, и никогда не напоминал ему о случившемся.

Это был единственный случай с политработником'нашей дивизии. Все остальные с первых же дней войны показывали изумительные примеры мужества и отваги, личной храбростью вдохновляли людей на подвиги.

Вернувшись в Ригу, я снова позвонил домой. Жена была расстроена. Немец, хозяин дома, в котором мы жили, пригрозил: уходите, мол, отсюда, хорошего вам ждать нечего…

Я не застал Федорова: сказали, что он выехал на аэродром. Поэтому зашел к начальнику штаба полковнику и. Д. Дмитриеву и попросил его срочно подготовить список семей наших военнослужащих, проживающих в Риге, пх адреса. Мы не могли подвергать опасности семьи. Кроме того, они серьезно связывали авиаторов, мешали им сосредоточиться на выполнении чрезвычайно ответственных обязанностей, вызванных войной. И чем быстрее мы их отправим в глубь страны, тем будет лучше.