Рысюхин, ты что, пил?
Шрифт:
— На месте происшествия обнаружены следы прямого вмешательства, либо божественного, либо потустороннего, и речь не просто об изнанке. Вы что-то можете сказать по этому поводу?
— Пожалуй, да. Думаю, это след Рысюхи.
— Простите, кого?
— Рысюхи, нашей Хранительницы. Зовут её так. Мы не боковая или ещё какая ветвь иного семейства, живущего под лапой Рыси. Мы самостоятельный род, и Рысь выделила нам свою хранительницу. Ну, или нас ей, для тренировки божественных навыков.
— Ещё раз простите, это не отражено в вашем личном деле, поэтому мы…
— Ничего страшного. Мы не делаем из этого секрета, более того, как вы и сами понимаете — заинтересованы в том, чтобы о нашей богине и о её имени узнало как можно большее
— Да, разумеется. Так что там с вмешательством?
— Пока я был без сознания, Хранительница приходила ко мне. Сказала, что вынуждена была вмешаться лично, чтобы спасти меня, вернуть душу в тело. Она же сообщила мне о гибели отца и о том, что принимает меня в качестве главы рода. Может, это следы её вмешательства?
— Возможно, возможно… Хотя эксперты говорят, что там есть растительный компонент… Если всё так, то наши переживания о потустороннем вмешательстве напрасны, что только радует.
Помучив меня ещё полчаса уточнением каких-то частностей, жандармы попросили ознакомиться с протоколом и подписать его. Чтение заняло ещё полчаса, никто меня не торопил, более того, оба следователя ушли в буфет, оставив присматривать за мной своего писаря. Замечаний не нашлось, подписал каждый лист и был свободен. Благо, что с пером и чернильницей возиться не пришлось — бланки оказались специально зачарованы на однократное срабатывание, почти как наши этикетки, так что достаточно было прикоснуться к выделенной зоне родовым перстнем. По бумаге пробегала серебристая волна, и она словно бы покрывалась тонкой прозрачной плёнкой, не позволяющей что-либо исправить в написанном. Как сказал мне сержант (тот самый писарь) эффект видимой плёнки пропадает дня через три, но невозможность внести правки сохраняется: просто меняется структура бумаги и чернила скатываются с неё. Не будь такого полезного зачарования — даже не знаю, как бы я выкручивался с «приклеенной» к кровати половиной конечностей! Сержант буркнул под нос, что, мол, «есть варианты», но от подробностей воздержался.
Когда Мурлыкин с сопровождающим пришли за своим подчинённым (и протоколами) я решил, что теперь моя очередь задавать вопросы:
— Скажите пожалуйста, а что с нашими вещами? Рысак, коляска, походное снаряжение, включая холодильный шкаф, оружие, в конце концов! Ну, и личные вещи с документами и деньгами. И, — я сглотнул комок в горле, — что с папой? В смысле, где его… тело?
Василий Васильевич вздохнул и ответил:
— Начну с последнего. Поскольку мы не знали, когда вы очнётесь и очнётесь ли вообще, тело после проведения всех экспертиз и истечения срока безопасного хранения было кремировано вчера в городском крематории города Осиповичи в присутствии матери вашего отца — вашей бабушки. Часть вещей, в частности — документы, она забрала с собой. Конь, пролётка и все вещи, которые были найдены в ней и на теле вашего отца, за вычетом забранных родственницей, находятся в Минске, в жандармерии. Конь и пролётка в конюшне, вещи опечатаны и помещены на склад. Сможете забрать их, как только выпишетесь из госпиталя, по первому требованию.
Через четверть часа после ухода жандармов пришли два санитара и сняли с меня шины. После отключения питающих макров устройства просто опали мягкими тряпочками, которые были упакованы в небольшие сумочки. На ставший дежурным вопрос о личных вещах посоветовали идти сразу к кастеляну нашего крыла, рассказав, где его искать и что говорить.
Ещё через час неспешных ковыляний по коридорам я снова сидел в своей палате, как оказалось — офицерской, потому и отдельной. Только на столе лежали пряники, половина буханки хлеба, кусок порезанной тонкими ломтиками колбасы и стояли две бутылки лимонада, точнее, одна из них была уже из-под оного. Я же чистил ствол своего револьвера, который тоже был «найден на теле», точнее — в набедренной кобуре и возвращён вместе с прочим имуществом под роспись в журнале о том, что я получил «пакет
Утром вечерний заряд оптимизма был изрядно растрачен, но окончательно не утерян.
Сначала санитары, пришедшие с уборкой, разбудили в шесть утра. Да, дома я вставал и раньше, но здесь и сейчас не было никаких сил и желания шевелиться.
Затем меня обругали за то, что я хранил продукты в палате — оказывается, их надо было отнести в специальную буфетную и поместить в защищённый от вредителей шкаф, подписав, чьё это. Откуда бы ещё знать про такие порядки, если до этого в больнице никогда не лежал? Дежурный врач, убедившись, что за ознакомление с правилами внутреннего распорядка я не расписывался, и вообще только вчера очнулся, слегка снизил напор, но пообещал напоследок:
— Если придут тараканы — ловить будете лично! Всех до единого!
Потом меня опять обругали — за найденный под подушкой револьвер. Ну, как «найденный»? Выпавший на ногу очередному санитару, который пришёл постель перестилать. Оказывается — тоже не положено. Надо сдать в сейф в приёмном отделении и потом получить при выписке. Кстати, оказалось, что санитары здесь — из числа нестроевых, то есть лиц, поступивших на службу в армию, но негодных по здоровью к службе в боевых подразделениях или те, кому какие-либо принципы или обеты запрещают брать в руки оружие. Одному из таких, кстати, револьвером по ноге и досталось. Я уж было ждал повторения истории в Бобруйском зверинце и прикидывал, что вряд ли убегу, но он оказался вполне вменяемым (за исключением заскока насчёт оружия) человеком, и рассказал мне довольно много по принятым в госпитале обычаям. В конце даже угостил его пряниками (из второго, не найденного утром пакета).
Так что пришедшего утром с обходом палатного врача я встретил вопросом о том, где можно ознакомиться с теми самыми Правилами и куда сдать оружие. Он удивился, но объяснил. А после нескольких манипуляций, сопровождаемых вопросами вида: «А так болит? А так? А если я сделаю вот так?» распорядился снять фиксатор с ключицы, но запретил давать на неё сильные нагрузки ещё две недели.
После тихого часа пришли жандармы со словами, что у них всё готово для проверки наличия у меня родовой способности. В другой ситуации саму идею проведения такой проверки можно было бы счесть грубым оскорблением и поводом для дуэли, но сейчас она была процессуально обоснована — вот какие выражения выучил! Ну, и моё согласие было получено.
В комнате, куда мы все зашли, стояли на пронумерованных от руки листах пищей бумаги четыре стакана с жидкостью разной степени белёсости. Кроме жандармов были ещё знакомый писарь и двое, представленные мне как понятые. Мурлыкин успокоил меня, что они уже под клятвой, требующей не раскрывать детали того, что увидят и услышат сегодня в этой комнате.
После проведения ритуальных действий с внесением в протокол данных о том, кто, когда и зачем собрались, мне предложили подойти к образцам и по очереди дать описание содержимого стаканов.
— Первый стакан — самогонка. Обыкновенная сельская самогонка, не худший вариант, древесного спирта немного, в условно-безопасных пределах. В том смысле, что вряд ли кто-то выпьет столько чтобы за раз отравиться или зрение потерять. Но часто такое пить — так себе затея. Сивуха, а также синильная кислота и её соли, присутствуют в заметном количестве, головы отсекли рановато, а хвосты — наоборот. Но, опять же, выпить столько, чтобы это стало основной причиной отравления вряд ли удастся.
Я мог бы рассказать и подробнее, указав содержание в граммах, но решил лишнего не показывать.