Рюссен коммер!
Шрифт:
Мы подошли. В окошке сидела измождённая женщина, лет сорока пяти, которая смотрела сквозь меня.
– Я говорю только по-английски, – сказала я ей, когда женщина обратилась ко мне по-шведски. – Но со мной переводчица, – кивнула я на Гудрун.
– Имя?
– Я политический активист из России, – затараторила я, – я бежала от преследований правительства, меня пытали…
– Имя? – повторила женщина.
Я представилась, и она начала печатать.
– Из какой вы страны?
– Я же сказала, из России.
– Как вы попали в Швецию?
– Это долгая история. Ко мне
– Отвечайте на вопросы, – раздражённо ответила женщина.
Я повернулась к Гудрун:
– Не очень-то у вас тут вежливые люди.
– Она не шведка, – понизив голос, сказала Гудрун. – У неё сильный славянский акцент.
– Я родом из Польши. А вежливые люди – в Крыму, – ответила нам женщина, дав понять, что понимает по-русски, и мы смущённо переглянулись. – Отвечайте на вопросы.
– Через Мурманскую область, – пробормотала я.
– Каким образом?
– В багажнике автомобиля, – ответила я так, как научила меня Гудрун. – Мне закрыт выезд из страны по политическим мотивам. Подписка о невыезде. И мои документы у следователя.
На польку это не произвело никакого впечатления. Наверное, слышит такие истории в день по сто раз.
– Ваша семья?
– У меня есть мама, она живёт в Петербурге.
– Муж, дети?
– Нет.
– Ваше здоровье? Болеете ли чем-нибудь, принимаете ли лекарства?
– У меня остеохондроз ещё со школы, да и всё, пожалуй.
Гудрун нагнулась к моему уху и прошептала как можно тише: «Это чтобы знать, во сколько ты обойдёшься Евросоюзу. Здоровые беженцы выгоднее больных».
Меня сфотографировали, взяли отпечатки пальцев. Совсем как в полиции. Я даже ощутила себя как дома, на какое-то время забыв, что я в Швеции. Хотя, конечно, здесь меня не звали «политической» и не отправляли на 48 часов в спецприёмник за то, что грублю дежурному полицейскому. Здесь вообще всем было на меня плевать.
После фотографирования меня пригласили на разговор с инспектором. Я повторила ему свою историю про пересечение границы и подробно рассказала о пытках и времени, проведённом в СИЗО.
– Нужно ли вам жильё?
– Нет.
– Есть ли у вас деньги?
– Да.
– Собираетесь ли вы искать работу?
– Да.
– Есть ли у вас проблемы со здоровьем?
– Меня пытали током, цепляли клеммы на соски…
– У вас есть проблемы со здоровьем? – перебили меня.
– Нет.
Мне выдали бумаги и сказали, что приглашение на развёрнутое интервью и временное удостоверение личности пришлют по почте.
Корреспондентка Expressen ждала меня в баре «Волосатая свинья» на Лилла Нюгатан, Маленькой новой улице. Пернилле было за шестьдесят, русский она учила ещё в институте, когда в Швеции модно было увлекаться всем русским, и говорила плохо.
Мы сели за столик в углу у окна, под жёлтым торшером. За окном гуляли туристы, теснившиеся на узкой улочке. Пернилла попросила рассказать, чем мы все занимались.
– Ничего особенного, – пожала я плечами. – Ходили на митинги, пикетировали ФСБ и СК, требовали отпустить политзэков. Ездили в регионы вокруг Москвы, разрисовывали баннеры с Путиным, писали политические слоганы на стенах.
– Но вас объявили экстремистской организацией. Было за что?
– Один раз швырнули коктейлем Молотова в офис «Единой России». Ночью, когда там никого не было. И проткнули шины одному полицейскому, главе отделения, в котором нас избили после задержания. В общем, больше ничего такого.
– Хулиганство, но не терроризм, – закивала Пернилла.
Я показала ей фотографии ожогов на груди, и она оживилась.
– Мне цепляли клеммы на соски. Привязывали к кушетке за ноги и за руки. Крутили полевой телефон, и это было так больно, что хотелось умереть.
Пернилла осторожно, одним мизинцем, придвинула ко мне диктофон.
– Эту пытку называют «Звонок Путину».
– Звонок Путину?
– Ну да, это же полевой телефон. Они как будто по нему звонят.
– А что полицейские, которые пытать тебя? Они смеяться?
– Нет, просто смотрели, как я корчусь. Сущие садисты, как в нацистских лагерях.
– Что они хотеть?
– Чтобы я оговорила своих друзей. Я всегда считала себя сильной, мне казалось, что я многое способна вынести. Но я сломалась уже через несколько минут и начала говорить всё, что они от меня хотели. Я наговорила столько, что моих друзей могут упрятать на двадцать лет. Хотя, конечно, их тоже будут пытать или уже пытают, вот прямо сейчас, когда мы пьём кофе. Я не знаю, смогут ли они вынести пытки. Я не знаю, кто вообще сможет их вынести.
– Многие написали тогда, что ты предать всех…
– Да. Я так себя и чувствую, слабой, всех предавшей. Мне стыдно, я не сплю ночами и плачу, но что я могу с этим сделать? Люди, которые это пишут, не были в подвале Следственного комитета, не лежали связанные на кушетке, им на грудь не плескали воду, чтобы ток бил сильнее. Я чуть не захлебнулась в собственной рвоте, так мне было больно.
Пернилла накрыла мою ладонь своей.
– Как твои ощущения, как ты ощущать себя сейчас тут?
– Я сегодня сидела на скамейке, курила, смотрела на прохожих. И думала о том, что никогда не чувствовала себя в такой безопасности.
– Ты здесь в безопасности, – закивала она.
– Наверное, только здесь поняла, что значит жить без страха. Не какого-то большого, уважительного страха, который сопутствует активистам в России, не страха того, что к тебе вломятся среди ночи или отправят в колонию по сфабрикованному делу. Нет, множество маленьких страхов, ежеминутных, сопровождающих тебя везде и во всём. Страх гулять в парке или в лесу, особенно если ты женщина. Страх возвращаться домой поздно. Страх пойти в гости домой к другу, которого знаешь много лет, ведь даже старое знакомство не убережёт тебя от приставаний или изнасилования. Страх быть сбитой на пешеходном переходе, страх быть избитой, страх забыть запереть входную дверь, страх, страх, страх. Я думаю, что любой человек из России чувствует то же самое. Это можно описать словами, хотя и трудно, но понять это может только русский.