Рывок в неведомое
Шрифт:
– Чего это я? Вроде и есть не хотел.
– Батюшка ты мой Аркадий Петрович, – всплеснула руками Аграфена, – ты ведь, как бычок мой Миша, целый день ходишь. Кушай на здоровье. Я еще сковороду пожарю. Мяса много. (Голиков ничего не ответил.) Да что с тобой сегодня? Письмо плохое из дома получил? Или по службе неприятности?
– Да нет. Про Соловьева все думаю. Понять бы, что он за человек!
– Да ничего в нем, Аркаша, особенного нет, – ответила Аграфена, составляя грязную посуду. – Росту он пониже твоего. Волосом потемней. И в плечах
– Кто сгребет?!
– Здрасте. Ты же про Ивана спрашиваешь?
– А ты его откуда знаешь?
– Что с тобой, Аркаша? Да вон его избушка на одном боку стоит. В школе мы с ним за одной партой сидели. А когда подросли, он ухаживал за мной. Так-то ничего, хороший парень был. Семья большая, жили небогато. С чего он в бандиты подался, до сих пор не пойму. Кабы его на Черном озере не арестовали и не повезли неизвестно зачем в Ачинск, он в тайгу, может, только шишковать и ходил бы. – И Аграфена понесла тарелки в кухню.
«Как же я мог позабыть, – ошеломленно думал Голиков, – что Соловьев жил в Форпосте?!»
Аркадий Петрович поднялся и тоже вышел в кухню.
– Ты что, влюблена в него была? – подозрительно спросил он, останавливаясь на пороге.
– Не только влюблена – я с ним чуть было не обвенчалась. Арестуешь меня за это? Тоже отправишь в Ачинск? – с вызовом спросила она и плеснула горячую воду из чугунка в таз.
Но ехидное замечание Голиков пропустил мимо ушей.
– А чего ты не пошла за него замуж? Или он тебя не любил?
– Почему?! – обиделась Аграфена. – Любил. Я хоть и не красивая, а в девках отчаянная была. Кому хочешь голову задурить могла. А поломалось всё из-за моей глупости. Поссорились мы, я и крикнула: «Чтобы ноги твоей в моем доме не было!»
Думала – через день-другой прибежит, куда денется. Знал ведь, что я его люблю, и сам любил. А он взял да назло мне и женился.
– Жалеешь?
– Жизнь свою бессчастную жалею, – ответила Аграфена, замешивая в кадушке тесто, чтобы испечь утром хлеб. – И за красавца своего вышла потому, как было все равно за кого… И Ваньку при этом ждала. Думала, прискачет, прыгну к нему в возок в чем стою – и хоть на край света!
А встретились уже после войны, когда ваши его отпустили. Смотрю: вроде Ванька мой, а глаза жесткие, чужие. Напомнила, как гуляли, как целовал он меня, какие слова говорил. Он глазами одними усмехнулся. То ли моей глупости, то ли нашей с ним общей.
Я и тогда еще была готова к нему в возок. А уж когда он сделался разбойником, помолилась Богу, что я не с ним, хотя со мной он, может, и не стал бы таким.
– А ты ведь и сейчас его любишь, Аграфена.
– Люблю. Только того, прежнего. Потому как в моей жизни больше ничего хорошего не было. А теперешнего ненавижу! – Она всхлипнула, быстро прошла к себе в комнату и грохнула дверью.
Через полчаса, когда Голиков уже надел шинель и стоял в дверях, появилась Аграфена. Лицо ее было хмуро, но спокойно.
– Ты, Аркаша,
– Это к кому же? – Его здесь в гости никто не приглашал.
– К Анфисе Фирсовой. Подружке моей.
– А я-то здесь при чем?
Аграфена помолчала и произнесла очень тихо:
– Она долго у Ивана гостевала. Порасспросишь ее кой о чем, чего тебе надо.
Голикову от внезапного волнения сдавило горло.
Анфиса
Анфиса их ждала. В зале был накрыт стол: соленые грибы, соленая рыба, холодная медвежатина, взбитое масло кедрового ореха, похожее на сливочное, источавшее тонкий запах кедровой смолы, творог и мед в мисках.
– Анфисушка, знакомься, мой квартирант, – сказала Аграфена. – Зовут Аркадий Петрович.
– Очень рада. – Анфиса протянула свою ладошку лодочкой.
Ей было года двадцать два. Что сблизило их с Аграфеной? Анфиса была красива и знала это. Волосы не прятала под платком, а носила туго заплетенным венчиком. Голиков сразу вспомнил: как мама. И что-то теплое шевельнулось в груди. У Анфисы было разрумянившееся от волнения и хлопот лицо, которое вдобавок оживляли веселые, темные, полные ожидания глаза. Это ожидание делало взгляд таинственным и глубоким.
– Прошу прямо к столу, – радостным, певучим голосом заговорила она, – а то в печи уже все перепрело.
Голиков оказался меж двух дам. И Анфиса шаловливо-капризным голосом спросила:
– Груня, а гость наш не рассердится, если я принесу графинчик? Я его на холод, на лед поставила.
– Непьющий у меня квартирант, – с иронически важным видом пояснила Аграфена. – И на сестру нашу не глядит.
– Ежели они непьющие и вдобавок не замечают нашу сестру, – ответила Анфиса, – то с них за квартиру нужно брать вдвое. – И, не выдержав, прыснула.
– За что вдвое, – притворно обиделся Голиков, – если на посиделки Аграфена не ходит и меня не зовет. А сам я стесняюсь, что прогонят.
– В таком случае я вас, Аркадий Петрович, приглашаю в субботу. А теперь, пожалуйста, кушайте.
Голиков положил всего понемногу на тарелки Анфисе и Аграфене, потом взял себе. Женщины удивленно посмотрели друг на друга: такое им было в диковинку.
Минут десять за столом царило молчание, прерываемое похвалами хозяйке и предложениями положить еще. Наконец Аграфена сказала:
– Анфисушка, мы пришли к тебе по важному делу.
Румянец хозяйки мгновенно пропал.
– По какому? – робко спросила она.
– Аркадий Петрович интересуется Иваном.
Анфиса сделалась еще бледней. Голикову показалось: в доли секунды она постарела.
– Нечего мне рассказывать! – зло ответила Анфиса.
– Расскажи, как ты попала в лес и что там видела.
– Не буду. Что было, то мое… – Она стремительно поднялась и выбежала на кухню.
А возвратилась опять собранная, опять молодая, только в зрачках уже не мелькали смешинки. Она несла блюдо с тушеной бараниной.