Рыжик

Свирский Алексей Иванович

Но вот из синагоги выбежал с длинной метлой в руках маленький горбатый человек с желтой козлиной бородкой, и на дворе сейчас же сделалось тихо. Это был служка Борух, или, как его евреи называли, «шамес».

— Вы чего здесь, шарлатаны, ярмарку завели? — визгливым голосом закричал Борух, грозно потрясая метлой.

Мальчишки, услыхав голос шамеса, точно стая галок, разлетелись в разные стороны.

Рыжик невольно улыбнулся, когда увидал, какое сильное впечатление произвел на детвору этот невзрачный горбун. «Ну, меня ты, брат, не испугал бы», — подумал Санька.

— А, Не-Кушай-Каши! — радостно воскликнул Борух, заметив старого солдата.

Он

подошел ближе, протянул Не-Кушай-Каши руку и быстро-быстро заговорил с ним.

К крайнему удивлению Рыжика, его спутник не только понял, что говорил ему маленький горбатый шамес, но он сам отвечал ему на непонятном для Саньки языке.

Борух говорил с азартом, размахивая метлой, кому-то грозил, причем его козлиная бородка смешно тряслась, а остроконечная голова совсем уходила в двойной горб. Но по всему было видно, что угрозы были направлены по адресу лица отсутствующего и что к Не-Кушай-Каши служка ничего не имеет.

— Ну, брат, наше дело в шляпе, — обратился к Рыжику его новый спутник, когда Борух, наговорив с три короба, умчался обратно в синагогу.

— Почему в шляпе? — спросил Санька.

— А потому, что в местечке ни одного шабес-гоя не осталось. Был один, да вот Борух говорит, что запил. Нам, бедняга, обрадовался, как родным… Теперь пойдем-ка да присядем, а кончится служба, нас позовут.

Не-Кушай-Каши и Рыжик отправились в самый дальний угол двора и там уселись на земле. Санька с удовольствием отдыхал после долгой ходьбы. Он спиною уперся в забор, а ноги, обутые в сапоги, протянул вперед и предался отдыху.

В предвечернем воздухе наступили тишина и покой. На черепичной крыше синагоги угасли последние отблески ушедшего солнца. Со всех сторон стали появляться евреи. Все они были одеты по-праздничному, в черные длинные сюртуки, и у всех у них был грустный, задумчивый вид. Многие из них то и дело поднимали глаза к небу и громко вздыхали, создавая этими воздыханиями и себе и другим праздничное настроение. В синагоге загорелись огни. Небо потемнело.

— Долго будут они молиться? — спросил Рыжик.

— Нет. Евреи скоро молятся. У них, скажем, молитвы длинные, да язык быстрый…

— А почему они такие печальные ходят?

— Это они, видишь ли, для жалости, чтоб, значит, бог пожалел их…

— У них какой бог?

— Старый, седой такой и вроде как бы из ума выживший, — не задумываясь, ответил Не-Кушай-Каши, который, как истый русский солдат, не любил слов «не знаю».

Санька, вполне удовлетворенный ответами Не-Кушай-Каши, замолчал и с любопытством стал следить за тем, что делалось в синагоге. Окна молельни были открыты, и Рыжик хорошо мог видеть молящихся и слышать их голоса. Обширная зала синагоги была вся уставлена длинными скамьями, перед которыми стояло множество пюпитров с ящиками. Посреди синагоги возвышался большой четырехугольный амвон, покрытый тяжелой скатертью, шитой серебром и золотом. Все места в синагоге были заняты. Перед каждым пюпитром стоял молящийся. Молились евреи усердно, произносили молитвы громко, раскачиваясь во все стороны, часто поднимали руки и закатывали глаза на лоб.

Рыжик с любопытством следил за каждым их движением. Особенно хорошо запомнил Санька конец молитвы. Как-то сразу в синагоге сделалось тихо. Молящиеся вытянули вперед головы и застыли в этой позе. Казалось, они к чему-то прислушивались. Вдруг все они, точно по команде, привскочили и так заголосили, что само здание задрожало от этого неистового крика. Потом все сразу смолкло. Молящиеся повернулись лицом к востоку

и стали беззвучно что-то шептать. Видно было только, как они шевелили губами и как раскачивались во все стороны. Движения их были быстры и странны. Одни то открывали, то закрывали глаза, другие теребили свои пейсы, наматывая их на указательные пальцы, третьи стучали кулаками себе в грудь, а четвертые подымали плечи и делали вид, что хотят улететь. И все эти движения они проделывали молча, не произнося ни одного звука. Эта безмолвная молитва длилась минут семь-восемь, а затем молящиеся один за другим отступали три шага назад, низко кланяясь направо и налево. После этого в синагоге опять раздался хор сотни голосов. Но это был последний призыв. Вскоре молящиеся стали расходиться по домам.

— Эй, Не-Кушай-Каши, Не-Кушай-Каши! — послышался визгливый голос Боруха.

— Вспомнил горбунишка нас! Хе-хе-хе!.. — обрадовался солдат. — Ну, брат, вставай: теперь за дело пора взяться, — добавил он, обращаясь к Рыжику, и поднялся с земли.

Санька последовал за ним.

Когда в синагоге никого не осталось, служка повел наших спутников к себе.

— Ну, Не-Кушай-Каши, ты теперь навсегда у нас жить останешься, — говорил горбун, идя вперед. — Тебе наш габэ (староста) жалованье положит… Два керблах (рубля) в один месяц.

— Что ж, я не прочь, ежели, скажем, и доход какой будет.

— Конечно, будет!.. А это кто такой? — спросил вдруг шамес, указывая на Рыжика.

— Это мой спутник… Славный парнишка. Он мне помощником будет.

— А, это очень хорошо, — сказал Борух и что-то добавил на непонятном для Саньки языке.

— Нет, нет, ни боже мой! — воскликнул по-русски Не-Кушай-Каши. — Говорю, парень честный, славный… Ну, понимаешь, ручаюсь за него.

— Хорошо, хорошо! — весело проговорил Борух и первый через просторные сени вошел в синагогу.

Не-Кушай-Каши и Рыжик последовали за ним. В синагоге горели в люстрах свечи, а у дверей на стене висела небольшая керосиновая лампочка. Не-Кушай-Каши, будучи хорошо знаком с обязанностями шабес-гоя, не стал дожидаться приказаний служки, а сам принялся за дело. Он взял табурет и отправился тушить свечи. Через минуту в синагоге сделалось темно, только в руке Не-Кушай-Каши мерцала грошовая сальная свечка.

Борух поблагодарил солдата, достал из шкафчика булку и кусок фаршированной рыбы, отдал это Не-Кушай-Каши и сообщил, что спать он его и Рыжика уложит в хедере (школе). Затем все трое вышли в сени. Борух запер синагогу и ключ от замка спрятал в сапог. Там же, в сенях, находилась дверь, ведшая в хедер.

— Ну, кушайте на здоровье и спите себе! — проговорил служка, открывая хедер.

— Послушай, Борух, а шнапса (водки) не будет? — тихо спросил солдат.

— Ах ты какой! И где ты видал, чтобы шабес-гою шнапс давали в праздник? — сказал шамес, а затем добавил: — Подожди немного, шабаш пройдет, и ты себе будешь шнапс тринкен…

Служка захихикал и заискивающе потрепал рукав Не-Кушай-Каши.

Спустя немного оба путника сидели в хедере и при свете тоненькой свечи закусывали. Мрачный, унылый вид имела эта громадная комната. Длинные столы и скамьи служили единственным убранством хедера. Чем-то холодным, неприветливым веяло от этих серых голых стен и черного потолка. Только край стола, где сидели Рыжик и его попутчик, был освещен грошовой свечкой, а все остальное утопало во мраке. Жуткая тишина воцарилась кругом. Борух, закрыв окна и ставни, ушел к себе домой. Во всем дворе никого не осталось, кроме Рыжика и Не-Кушай-Каши.