С Антарктидой — только на Вы
Шрифт:
Колб понял меня верно. Надо вылетать. Для этого необходимо дозаправить дополнительные баки, залить топлива «выше крыши». Поэтому его ответом на мой стук в стенку стал вопрос, который для непосвященных расшифровывается так: «Сколько баков заливать?» Я ответил: «Два...». Вот и весь разговор.
Уже через несколько минут Аркадий Иванович поднял своих авиатехников. Я слышал, как они одевались, собирались... «Куда я их толкаю?! — вопрос почти риторический, но приходится задавать его себе, — как на этом ветру, на морозе они смогут прогреть 20 тонн металла? Самолет выморожен,
Но лететь надо. Ведь что-то случилось, больше суток нет связи. Хоть бы пискнули! — обращаюсь я мысленно к кому-то неведомому. — Ну, не могут вылететь — ОДВ бы запустили, на аккумуляторах можно выйти в эфир. Ничего же нет! Что произошло?... Они же понимают, что мы здесь волнуемся, нервничаем. Это не какое-то праздное волнение: ах, родственники вовремя в гости не приехали, автобус задержался, электричку отменили. Нет, это совсем другая тревога.
Значит, я прав, что послал авиатехников готовить машину, — нам ведь тоже придется потом не сладко...»
Возвращается Колб:
— Машину прогрели.
Я слышу, как ревет ветер. Это не образное сравнение — при скорости в 25-30 метров в секунду он начинает натурально реветь, как какой-то зверь. На материке это называется ураганом, а здесь, в Антарктиде, считается, что этот ветер — так себе, более-менее... Но он тащит снег. Стоковый перемороженный ветер прет с ледника, а фронт подойдет — влажные хлопья белят весь мир вокруг. Крыша ходуном ходит, «Элерон» дрожит, и если закроешь глаза, кажется, будто едешь в трамвае по булыжной мостовой. Что уж говорить о порывах в 40 — 50 метров в секунду...
— Лететь нельзя, — Колб снимает рукавицы, шапку. — Слышишь? Ветер тащит снег с какими-то нудными, дикими завываниями: уу-ух, и стихает, у-у-ух, и на спад. И так без конца — день и ночь, день и ночь. Хотя, какой день? Совершенно условный, отмеряемый лишь по часам.
— Этот вой начисто меня вымотал, — я подошел к окну. — А тебя, Аркадий Иванович?
— Меня тоже...
За окном пролетают косые полотнища снега. Психологическое состояние просто ужасное, я чувствую себя совершенно разбитым. Вихри бьют в стекло, рвут крышу. Единственное, что может сейчас спасти, — это какое-то дело, которое бы отвлекло тебя от этой мглы, воя, рева, хлопанья и скрежета. Но и этого не могу себе позволить — ожидание сигнала от экипажа, который находится в поле, на «Эймери», подчиняет себе все мысли и желания.
— Я вижу, что вылетать нельзя, но машину держите наготове. Подождем до утра, — мне кажется, я слышу в реве ветра чей-то дикий, леденящий душу, хохот. — Может, к рассвету рассосется.
— Я так и распорядился, — Колб поднимается с кровати, на которой сидел. — А ты поспи.
— Экипажу дал команду отдыхать, но сам спать не могу.
— Надо, Женя, — в голосе Колба ловлю добрые нотки. — Ты уже третьи сутки на ногах. Нарушаешь все санитарные нормы предполетного отдыха.
— Да не могу я уснуть, Аркадий Иваныч! И рад бы, да не могу...
— Ну, ладно, я пошел на аэродром.
«Себя не переделаешь, — думаю я. — Успокоение не придет,
Воображение уже рисует одну картину за другой, услужливо подсовывая на место этих неизвестных всевозможные варианты. Мозг просчитывает решение за решением, которые могут мне завтра пригодиться. «Верно говорят, что нет ничего хуже, чем ждать да догонять, — спать не хочется, лежу, открыв глаза, — Легче самому быть в любой тяжелой ситуации. А тут жди, мучайся, хотя на мне сейчас и нет никакой официальной ответственности — я же не командир отряда. Но, видимо, таким меня родили мать с отцом...»
Колб ввалился в комнату, весь исхлестанный снегом:
— Сидят! — с ходу выпалил он. — Только что вышли на связь.
— Почему сидят? Где? Целы? Живы? — я вскочил.
— Одно слово только поймали: «Сидим». И снова связь пропала.
— Ну, слава Богу! — только и сорвалось у меня. А что еще скажешь в такой ситуации?!
— Дайте «блиндом» (то есть, не ожидая ответа на свое сообщение), чтобы они попробовали передать нам, какая погода на «Эймери». Нашу погоду им дадим утром: посмотрим по прогнозам, по сводкам и сообщим...
Но Москаленко не стал ждать.
Утром, как только слегка стих ветер и стало сереть небо, я взлетел. «Блиндом» опять же дал радиограмму, что мы идем к ним, и взял курс на остров Прокламейшн. А через несколько минут меня тронул за плечо Сырокваша:
— Они взлетели. Петр Павлович хочет с тобой поговорить. Это было, как подарок, который долго-долго ждешь. Москаленко был краток:
— На борту порядок, все живы-здоровы. Идем к вам.
— Ну, тогда, Петр Павлович, я пойду на ледовую разведку. Начальник станции получил просьбу об этом с «Зубова», который подходит к кромке льдов. Он людей с «Молодежки» будет забирать. Да и «Наварин» уже близко.
— Хорошо. А мы тогда прямо в «Молодежную» пойдем.
— Отойду от берега, чтобы в облаках не встретиться, — сказал я, и мы ушли в океан.
Провели разведку, вернулись, вижу — Ил-14 Заварзина уже на стоянке находится. Приземлились, приехали в «Элерон», я зашел к Москаленко:
— Ну, как вы?
— А, ладно, — он махнул рукой, — потом, потом...
Почему они сели на «Эймери», я так и не смог до конца разобраться. А может, не хотели откровенничать о том, что были настолько уставшими и вымотанными, что решили передохнуть. Тем более, что погода их на маршруте не баловала, да и впереди ничего хорошего не ждало — облачность, ветер, обледенение. Лететь-то им от «Эймери» пришлось бы часов пять.
Они расконсервировали домик, нашли газ, затопили печку. Решили, что передохнут и пойдут дальше. Механик с радистом постоянно наведывались к Ил-14, первый — прогревать двигатели, второй — чтобы связаться с нами. Но самолет был настолько выстужен на морозе, что за то короткое время, пока гоняли двигатели, оба успевали сильно озябнуть.
— Понимаешь, — Женя Кочергин, радист из экипажа Заварзина, сгибает пальцы, — руки так коченеют, что на ключе ни черта изобразить не могу, ни одного знака...