С двух берегов
Шрифт:
Когда я проездом бывал у Франца, Кенигсманн относился ко мне дружески, с интересом расспрашивал о жизни на Востоке, но неизменно давал понять, что социалистические эксперименты не могут привести к тому экономическому чуду, которое возможно только в обществе «свободной инициативы». Если он и не приводил материальное положение своей семьи как наглядный пример чуда, свершившегося в Западной Германии, то только потому, что считал это слишком очевидным.
Кенигсманн когда-то читал Маркса и не отрицает, что в прошлом смена общественных формаций не могла обходиться без революционной хирургии. Он даже признает, что у русских, например, в семнадцатом году другого выхода
Я приезжаю в ФРГ не для того, чтобы дискуссировать с кенигсманнами, больше отмалчиваюсь, но однажды не выдержал и сказал: «Вы прожили вдвое больше нас, герр Кенигсманн, и давно ждете, пока созреет яйцо социализма в курице вашего общества. За это время происходили всякие экономические и технические чудеса. А вместо заветного яйца созрела первая мировая война, потом фашизм, потом вторая мировая война. Миллионы молодых людей погибли на фронтах, женщины и дети гибли в тылу, а неизменным оставалось одно только чудо: те, кто был очень богатым, становились еще богаче. Не кажется ли вам, герр Кенигсманн, что и на этот раз курица, которую вы так уважаете, снесет коричневое яйцо и третью мировую войну?»
Старик ответил то, что я слышал уже от разных людей, даже ни к каким партиям не принадлежащих: «Исключено! Ни фашизма, ни войны Германия не допустит». Почему исключено? Как именно Германия не допустит? Об этом спрашивать бесполезно. Так же бесполезно, как приводить факты реальной политики, цифры вооружений, цитаты из официальных речей. От них отмахиваются, как отмахивались их отцы в четырнадцатом и в тридцатых годах. Это очень утомительно — сопоставлять, анализировать, размышлять, пытаться что-то предвидеть…
Я опять отклонился. Вернусь к Францу. Он не стал многоречивей, чем в те времена, когда ты его знал. Он умеет спорить спокойно, без язвительности, не перебивая выслушивает оппонентов и с математической последовательностью аргументирует свою точку зрения. Но даже с близкими он не делится терзающими его сомнениями. А жаловаться он и вовсе не умеет. Между тем он очень чувствителен и уязвим, наш строгий, на вид такой твердокаменный Франц. Я помню, как еще в партизанском отряде, когда после трудного боя мы, обессиленные, повалились на ночлег, Франц поднялся, стараясь не разбудить соседей, чтобы посидеть у тяжелораненого, который не был ему ни другом, ни приятелем, просто страдающим человеком. А иногда даже в шутку сказанное обидное слово как будто замыкало его еще на один замок.
Только когда Бонн начал официальное гонение на коммунистов, была запрещена компартия и появились явные признаки нацистского ренессанса, ему стало очень худо, так худо, что он заговорил со мной о своих переживаниях.
— Я веду неравный бой за сына. Он знает все, что я испытал. Он верит мне. Этого было достаточно, пока он не вырос. Сейчас его уводят от меня.
— Всех детей, раньше или позже, уводят от родителей, — попытался я успокоить его банальной истиной.
— Я не о том… Эльза уходит, как все. Дед ей ни в чем не отказывает, она думает только о танцах и о мальчиках. Выйдет замуж, будет рожать мне внуков. Ей со мной скучно, и в этом не ее вина… Вернер — другое.
Я знаю этого долговязого двенадцатилетнего мальчика с очень серьезными, не мальчишечьими глазами. Он внимательно прислушивается к спорам взрослых, но сам
— Может быть, и тебе нужно уехать вместе с ним? — спросил я. — Мне кажется, что Инге поедет с тобой куда угодно.
— Разве дело в Инге? Она со мной и на баррикаду пойдет, принесет завтрак и теплую куртку. Я сам не могу себе позволить уезжать отсюда. Нас еще очень мало здесь, Стефан… А работы так много… И очень мало времени… Нужно успеть…
Франц так долго молчал, что я уже подумал, не пожалел ли он о непривычной откровенности. Но он снова заговорил, не поворачивая ко мне головы и, как всегда, загоняя стрелку спидометра до крайних делений шкалы.
— Ты знаешь, что удручает меня больше всего?.. Сытое безразличие моего тестя ко всему, что делается за порогом его дома. Довольство собой, своей машиной, полным холодильником… Он готов проспать до той последней минуты, когда обрушится война… Кому-то нужно бить в колокол, будить кенигсманнов… Я не могу уехать.
— Ты будешь скучать по Вернеру.
— Но буду спокоен за его душу… Я потерял спокойствие, когда он принес тетрадь с первой диктовкой. С чего, ты думаешь, она начиналась? «На Восток мы поскачем!» И ни слова о тех, кто скакал до них, нашел там свою могилу и не принес своему отечеству ничего, кроме позора.
— Но ты говоришь, что он верит тебе.
— Он даже дрался за меня. Все знали, что его отец коммунист, и он гордился мной, а его били скопом. Он не жаловался. Я перевел его в другую школу. Теперь он больше не дерется… Ты думаешь, легко поверить, что вся школа (а для него школа — это вся Германия) неправа и только один отец прав?.. Все выворачивается наизнанку. Школьная библиотека забита книжками о подвигах вермахта и о зверствах русских. Война предстает перед ним как захватывающее приключение славных ребят, спаянных фронтовой дружбой, веселых, храбрых, великодушных. В учебниках нет портретов Гитлера, но учитель из бывших фельдфебелей цитирует фюрера на память целыми страницами. Он не скрывает, что готовит из них солдат, таких же дисциплинированных и нерассуждающих, как те, кто уже раз чуть не завоевал весь мир. И помешали им пустяки — русский мороз, предательство изменников…
Мы остановились у придорожного ресторанчика и сели за стол. Мимо нас по идеальной автостраде мчались великолепные машины. Каждый уголок цветущей земли, нарядные виллы, объедающиеся люди — все выглядело грандиозной витриной изобилья. Я задумался об учителе, который готовит новых солдат.
Франц подтолкнул меня, чтобы я прислушался к голосу телевизионного диктора, сообщавшего погоду на завтра. Он называл подряд города Западной Германии и ГДР, и те, которые давно обрели другие названия — русские, польские, чешские. Сведениями о температуре и облачности всем напоминалось, что Германия остается той же, что была до войны, а поражение — явление временное, такое же, как погода, — подует другой ветер и все изменится.
— Страшно вдуматься, — продолжал Франц, — как огромны силы, обрабатывающие психику Вернера, деформирующие его человеческий облик, которым я так горжусь. И грязные снимки в газетах, и телепередачи, и кино приучают его к тому, что человек должен бить другого человека кулаками и ногами, выдавливать ему глаза, дырявить его ножом, стрелять в него из любого положения. Иначе не выживешь… Его отравляют на моих глазах. Я не могу с этим смириться.
— Ты решил твердо?
— Да… К тому же мне самому нужно быть готовым ко всему… Ему еще рано быть моим помощником. Пусть окрепнет.