С двух берегов
Шрифт:
— Где погон?
Стефан нехотя вытащил из кармана завернутый в бумажку сверток. Погон был, точно, сержантский. По складкам и вмятинам можно было убедиться, что его намертво зажала рука несчастной женщины. Торчали и обрывочки ниток, которыми он был прикреплен к гимнастерке.
Через Содлак часто проходили или проезжали наши легкораненые, направлявшиеся в ближайший госпиталь, и вполне здоровые с командировочными предписаниями. Обычно они не задерживались, закусывали на питательном пункте и двигались дальше. В комнате для проезжих ночевали редко. Знал
— Проверили, кто из наших провел этот день в Содлаке?
— Опрашивал. Был сержант. Прибыл поздно вечером и отбыл рано утром.
— Где ночевал?
— Здесь, в комендатуре. Но документов у него никто не спрашивал, ни имени, ни фамилии не знают.
— Кто в последний раз видел Терезу?
— Родственники, у которых она остановилась. Рассказывают, что вечером она пришла радостная, была перед этим у Герзига, отдала ему твою бумажку и он обещал утром выписать мужа. А утром она ушла, и нашли ее уже убитой.
— А муж ее где?
— Вот это самое непонятное, — оживился Стефан. — Герзиг утверждает, что отпустил Нойхойзера в восемь часов тридцать минут и тот решил идти навстречу жене. И исчез.
— Как это исчез?
— Никто его больше не видел, ни Герзиг, ни родственники. Видимо, сбежал после того, как узнал, что его жена убита.
— Нелепо. Чего ему бояться, если отпустили его по моему распоряжению?
— Не могу понять. Уж к родственникам он обязательно должен был зайти. Уехал, не встретившись с женой, не узнав о ее судьбе, — не похоже на нормального человека… У него было черепное ранение, может быть, действительно психопат?
— А далеко от клиники ее убили?
— Метрах в трехстах.
— Ограбили?
— Не похоже. Сумочка с письмом от мужа и несколькими марками лежала рядом. Скорее можно предположить, что убийца пытался изнасиловать, но и этого не случилось… Никаких ясных мотивов убийства нет.
— Ты знаешь деревню, откуда она приехала? Далеко отсюда?
— Километров двадцать. Я уже послал туда человека, приказал привезти Нойхойзера, если, конечно, найдется.
Я задавал случайные вопросы, лишь бы не молчать. Пока мы разговаривали, меньше чувствовали свою беспомощность. Никому из нас расследовать преступления не приходилось, и что делать — мы не знали.
— Может быть, он потому и скрылся — узнал, что жену убили, и побоялся, что его не отпустят домой, отправят в лагерь, — вслух рассуждал Доманович.
— Письмо его прочли?
— Обыкновенное письмо. Из клиники. Пишет, что ранен был легко, чувствует себя отлично и надеется на скорую выписку.
Я приказал первое, что пришло в голову:
— Ищи сержанта. Опроси всех, кто его видел, установи приметы. Нужно узнать, куда направлялся… И если ты еще раз что-нибудь от меня скроешь, я подыщу другого начальника полиции.
Доманович козырнул и ушел. За ним убрался
Я стоял у телефона, не решаясь позвонить Шамову. Давно не было у меня такого пакостного состояния. Все вместе навалилось: и тяжесть большой беды, и стыд за негодяя, носившего советский погон, и еще чувство своей вины… Наконец поднял трубку. Шамов слушал, не перебивая, и, когда я кончил, ни в чем меня не упрекнул, только безадресно выругался и стал записывать мое сообщение, предложив повторить его не спеша. На прощанье сказал:
— Жди гостей.
26
Кладбище Содлака выглядело аккуратно распланированным городком с прямыми улицами, точными указателями на перекрестках, скамеечками для отдыха живым и выстроенными по ранжиру, одного размера зелеными холмиками над мертвыми. На многих могилках в остекленных фонариках теплились свечи. На каменных крестах четко были выведены имена, фамилии, даты рождения и смерти. Зелень была подстрижена, выровнена с парикмахерской тщательностью.
Стефан вел меня и Франца по заранее намеченному маршруту. Он пригласил нас посетить кладбище, ничего не объяснив, но дав понять, что дело неотложное. Конспираторский лаконизм, вдруг сменявший митинговую многословность, всегда предвещал какой-то неожиданный поворот в его мыслях.
Мы остановились у могилы, покрытой еще не сросшимся дерном, но такой же прибранной и чистенькой, как все остальные. Стефан прочел надпись на кресте, и нечто похожее на стон вырвалось у него из груди. Он обошел еще несколько соседних холмиков. С каждым шагом лицо его все больше мрачнело.
— Родственники? — сочувственно спросил я, чтобы вывести его из горестного молчания.
Он посмотрел на меня, не понимая, потом сообразил и рассвирепел:
— Будь они прокляты, эти родственники. Фашисты! Читай! Ганс Эрвин Хубе… Знаешь, кто он такой? Группенфюрер СС! Генерал! Один из самых страшных извергов, с какими мне приходилось встречаться.
— Тьфу, дурной, — невольно рассмеялся я. — Что ж ты расстраиваешься? Я думал, близких людей оплакиваешь, а ты над подохшими фашистами стонешь. Радоваться нужно.
— Посмотри на даты смерти, — сказал Стефан, тыча пальцем в надпись на кресте. — На эту… Теперь на эту… И сюда. Вот похоронен хозяин твоего особняка, обер-прокурор Хеттль…
Даты были свеженькими. Здесь сплошь лежали покойники, погребенные за день, за два, за неделю до моего приезда в Содлак. И Хубе похоронили накануне.
— Вовремя умерли, — сказал я, не находя ничего примечательного в этом совпадении дат.
— Слишком вовремя, — заметил Стефан. — Давайте присядем. — Стефан внимательно огляделся, даже заглянул за стенку сросшихся кустов, и мы уселись на скамье. — Когда убили эту немку, я стал просматривать списки покойников, зарегистрированных в полиции за последнее время. И вдруг увидел имя Хубе. Знаешь… Когда в самые тяжелые дни я мечтал о победе и расплате, прежде всего думал о нем. Спроси у Франца, он тоже хорошо помнит эту гадину. Забыть его невозможно.