С кем ты и ради кого
Шрифт:
Что-то было грустное в этой шутке. Или Инна немного влюбилась в Кузю и чувствовала, что надвигается расставанье, или просто обстановка действовала?
А расставанье в самом деле приближалось. Вот выйдут к излучине Днепра, предстанут перед начальством, получат благодарность за то, что в лесу время зря не теряли, а еще скорей — нагоняй за то, что так медленно собирались, и — айда на переформировку, переэкипировку и прочее «пере» — куда-нибудь за тридевять земель от этих, уже ставших родными
Инну тоже где-то поджидали перемены. Вот-вот отыщется ее медсанбат или объявится новый, которому она позарез необходима будет, который без нее и в войну-то вступить по-настоящему еще не решился.
Но все-таки, что бы ни случилось, они все вместе долго еще будут вспоминать свою лесную жизнь, полную невзгод и лишений, но в то же время и прекрасную: ведь именно здесь, в белорусском дремучем лесу, в белорусских болотах, учились они бить врага, презирать опасность и смерть, подстерегавшую на каждом шагу.
— Верно я говорю, Кузя? — спросил Слободкин.
— Про что?
— Про лес, про болото.
— Верно. И все-таки обидно. В своем краю, в своей стране идем по лесам, крадемся, как воры, хоронимся света белого, с голоду подыхаем, собственный ремень изжевать готовы. Не обидно разве?
— Обидно. И все же смерть идет по пятам за ним, не за нами.
— Смерть, она дура, потаскуха, можно сказать, за кем угодно увяжется.
— Это тоже верно. И все-таки — УМХН.
— УМХН? Что за штука?
— Штука простая очень, но ценная, без нее мы накроемся быстро. УМХН: У Меня Хорошее Настроение. Это когда мы еще ребятами были, игру такую затеяли: зашифровывали интересные мысли. Кто кого перехитрит.
— А зачем? — спросил Кузя. — Если мысли хорошие, для чего же их зашифровывать? Глупость какая-то.
— Нет, не глупость. Бывают вещи хорошие, например, любовь, а говорить про нее не принято как-то. Мало ли кто что подумает! Вот мы ребусами и шпарили.
— Не знаю, не знаю, к нашему положению это, во всяком случае, не подходит. Детство есть детство, война есть война.
Кузя не склонен был сегодня шутить. Он вдруг начал терять вкус к улыбке. Это что-нибудь да значило. Слободкин посмотрел на него внимательно и поразился: голубые глаза выцвели, стали холодными, злыми.
— Кузя, что с тобой? Ты не рад, что ли? Мы же скоро к своим выходим!
— Что к своим выходим, хорошо. А все остальное…
— Что остальное?
— Далеко слишком немец пропер.
— На сколько пропер, столько ему и обратно топать.
— Это точно. Но до той поры мы еще нахлебаемся. Я не о себе, ты не думай. Мне маму жалко. Я, когда в Москву ездил, мало с ней побыл. А ведь старенькая, плохая совсем.
— Моя тоже, как ты знаешь, не моложе твоей, но я ведь молчу.
Как
Что мог сказать ему Слободкин? Люди вообще слишком быстро старятся, особенно матери, особенно на войне. Он вспомнил, как увидел мать после первой в жизни полугодовой разлуки, и обмер — десятки новых, незнакомых ему раньше морщинок разветвились по ее лицу. «Мама, — хотел крикнуть он, — что с тобой? Ты болела?» Но сказал другое: «А ты не изменилась совсем. Молодчина…»
Долго проговорили они в тот раз с Кузей: не смогли уснуть почти всю ночь, хотя решено было спать — перед дальней, нелегкой дорогой.
Слободкин дал себе слово больше не приставать к Кузе с нелепыми ребусами и сокращениями. В самом деле, детство прошло, кануло в вечность, зачем все это?
А утром Кузя подошел к Слободкину, наклонился к самому уху, сказал тихо, заговорщически, но совершенно отчетливо:
— А все-таки УМХН! Ты прав, Слобода.
Слободкин обрадованно спросил:
— УМХН?..
— Ну конечно. К своим же идем! Скоро крылышки у нас опять отрастут. Совсем другое дело будет.
Никогда еще они не рвались так к прыжкам с парашютом, как сейчас. Там, в самолете, с парашютом за спиной, они чувствовали себя сильными, непобедимыми, грозными для любого врага.
«Скорей, скорей к излучине Днепра, к своим, к самолетам!»— поторапливали они самих себя и своего нового друга Кастерина. Инну торопить не надо было — и без того ходко шагала.
Плохо было только то, что наступила пора оторваться от Варшавки. Но напоследок они решили еще раз оставить немцу память о себе.
Кузя начал развивать возникший у него план:
— Заляжем у самой дороги и будем ждать…
— Мотоциклы опять, что ли? — перебил Слободкин. В тоне его послышалось разочарование.
— Я твои мысли все наперед знаю, — сказал Кузя. — Про обоз размечтался? Скажи, угадал?
— Хотя бы и про обоз.
— Ну и я же о нем! Чтобы и хлеба и зрелищ. Так вот, значит, заляжем и будем лежать, пока обоз не появится.
— Долго ждать придется. А курсак-то пустой.
Кузя рассердился:
— Курсак пустой не у тебя одного.
— Правильно! — вмешалась Инна, — не будем хныкать. Не будем, мальчики?
— Дальше давай, Кузнецов! — решительно сказал Кастерин и строго поглядел на Слободкина. — Кузнецов у нас старший?
— Допустим.
— Не допустим, а старший. Слушай! — Кастерин слегка толкнул Слободкина в плечо. — А ты говори, — глянул он на Кузю.
— Я сказал уже: выберем место, заляжем, будем караулить обоз.
— Насчет места ты не сказал, — буркнул Слободкин.