С кем ты и ради кого
Шрифт:
Слободкин пробовал получше закутаться шинелью, но холод подбирался к нему со всех сторон, особенно через разрез, — и он снова и снова ругал себя за то, что выбрал кавалерийскую.
Но все мрачные мысли вскоре вытеснила одна, не угасавшая в нем ни на минуту, — тревожная, неотступная мысль об Ине. Что случилось с ней в первый день войны? Что произошло потом? Жива ли? Здорова ли? Как отыскать ее на этой земле, где все сдвинулось со своих обычных мест — и люди, и заводы, и даже целые города? И все продолжает еще двигаться, вращаться по какому-то непонятному, заколдованному кругу — без остановки, без передышки.
Слободкин начал прислушиваться к вою ветра за окном, к ветру сумасшедшего вращения, и два звука слились в один — грозный, пронзительный, заглушающий все остальные.
Через некоторое время в этот нестерпимый вой ворвались сперва неясные, отдаленные, потом все более отчетливые лающие звуки зениток — это уже был не плод воображения, была самая настоящая реальность.
Слободкин вскочил с постели, подошел к задраенному картонными ставнями окну, в узком просвете увидел исполосованное прожекторами небо.
В дверь стукнули. Слободкин вздрогнул от неожиданности.
— Эй, хлопец, ты жив тут?..
Нового знакомого он узнал и в темноте: могучие плечи коменданта едва протиснулись в узкую дверь конторы.
— Вам тоже не спится? — спросил Слободкин как можно более ровным голосом.
— Некогда, веришь? Я к тебе зараз по дилу.
Комендант протянул Слободкину какой-то предмет, в котором тот на ощупь узнал пилотку.
— Вот спасибо! Большое спасибо! — смущенно воскликнул Слободкин и, чтобы хоть чем-то отблагодарить коменданта, добавил на чистом украинском: — Вид всёго щирого сердца!
— Благодарить потом будешь. Ты кажи, гарна? — Устименко нахлобучил пилотку сперва на свою голову. — Гарнесенька! А ну дай твою чуприну.
Слободкину пилотка оказалась великовата, но он сделал вид, что ни один головной убор за всю жизнь не сидел на нем так, как этот.
— А мени сдается, велыка. А?
— Нет, нет, в самый раз. Смотрите.
— Ну ладно. Теперь хоть на солдата похож. А ну давай зараз побачимо, що на воле творится.
Они распахнули дверь и вышли. Не то ветром, не то взрывной волной пилотку тут же сорвало с головы Слободкина. Он кинулся за ней в сугроб
Устименко сокрушенно и в то же время как-то очень по-деловому пробасил:
— Велыка.
Над ними где-то совсем близко провыла бомба. Слободкин поднес руки к вискам — чтоб еще раз не сдуло пилотку. Устименко повторил:
— Велыка, велыка…
— Нет, нет, нисколько. Это вам показалось.
— Ты про пилотку?
— Про пилотку.
— А я про фугаску. Скильки кило?
Слободкин сказал не очень уверенно:
— Пятьдесят…
— Пид сотню! — поправил его Устименко. — И недалеко впала.
— С полкилометра, — прикинул Слободкин.
— Точно. Засекли они нас, хлопец. Кажну ничь, кажну ничь ходят, як к соби до дому.
— Значит, ночной смене больше всего достается?
— Всим хватае.
В этот момент два прожектора поймали в крест немецкий бомбардировщик, шедший на большой высоте, и повели его, не отпуская. К двум белым лезвиям прибавились другие Сойдясь в один ослепительный пучок, они заставили самолет заметаться, и летчик сбросил, видимо, сразу весь свой груз — за Волгой через несколько секунд прокатилась длинная серия взрывов.
Зенитки
Казалось, вся степь вокруг комбината была огромным полигоном, заставленным орудиями, беспрестанно изрыгавшими гром и огонь, огонь и гром.
— А вы привыкли уже, — сказал Слободкин, глядя на то, как спокойно держится Устименко.
— Трохи. По цехам зараз знаешь радио шо говорыть?
— Воздушная тревога?
— Ни. В нас свое придумали: «Вси по местам!»
2
Наутро Слободкин пришел в цех после трудной ночи уставший, но довольный тем, что на голове его торжественно восседала хоть и сползавшая то на одно, то на другое ухо, но все-таки пилотка.
Первым заметил это Зимовец:
— Слобода, поздравляю с обновой!
Слободкину это понравилось:
— Хорошо назвал меня, так всегда теперь зови, ладно?
Зимовец поглядел на приятеля удивленно.
— Меня в роте все так звали, особенно Кузя, дружок мой, — объяснил Слободкин.
— Ах, вот оно что! Запишем. А меня знаешь как?
— Ну?
— Прохой.
— Почему же?
— Потому что Прокофий. Но ты меня Зимовцом величай. Так как-то солидней.
Весь этот день Слободкин работал на станке, который еще накануне, после починки шестерен, постарался привести хоть в какой-нибудь порядок. Кое-как оттер ржавчину. Не всю, конечно, не со всех частей, но все-таки на станок хоть глянуть стало можно. Перебрал резцы — калека на калеке! Отковать бы их все заново, а потом заточить по всем правилам. Но об этом и речи быть не могло. В соседнем цехе высмотрел наждачный круг — разболтанный до последней степени. Бросовый, одним словом. Попробовал и его к делу приспособить. Подобрал валявшийся в углу железный костыль, начал на полных оборотах сбивать эксцентричность. Сперва ничего не получалось — острые иглы огня, наждака и металла секли лицо, норовили влететь в глаза. Пришлось орудовать вслепую, зажмурившись. Посшибал кожу на сгибах пальцев, но своего добился — камень бежал все ровней, раскаленная от трения самодельная шарошка дробила меньше, наконец почти совсем успокоилась.
На исправленном круге Слободкин стал затачивать резцы. Теперь уже каждый из них еще больше выравнивал собой кромку быстро вращающегося камня. Чем плотнее Слободкин подводил жало резца к наждаку, тем более точным становился его бег вокруг собственной оси.
«Камень — тот же человек, — думал Слободкин. — Бьет, дробит на больших оборотах. Вот-вот, кажется, на куски разлетится от центробежной силы. Но вступит в единоборство с металлом, пообломает об него бока, выровняется и оттого сделается еще сильнее, еще надежнее».
Слободкин все больше увлекался работой. Он не замечал даже кровоточащих ран на пальцах, только кашлял от едкой наждачной пыли. Сквозь сощуренные воспаленные веки напряженно всматривался в предельно малый, почти несуществующий просвет между наждаком и застывшей на месте сталью, стремясь, возможно, более верно определить угол заточки. И горка приведенных в порядок резцов медленно, но верно росла на тумбочке.
Это было вчера. А сегодня уже со всех сторон, изо всех бригад шли к Слободкину с делами — одно неотложнее другого, словно он всю жизнь только тем и занимался, что стоял у станка в девятом цехе.