С кем ты и ради кого
Шрифт:
— Самолет попадает в любые, самые неожиданные условия. Может перегреться в бою, может застыть на аэродроме или во время вынужденной. Самая его чувствительная часть — приборы — должна быть готовой к чему угодно. Вот мы их и «закаляем». И жарим, и студим. Экзаменуем по всем статьям. Самое трудное состоит в том, что твоя морозилка мало приспособлена для испытаний. Часто портится, происходят аварии, устранять которые придется на ходу самому.
Каганов так именно и сказал «твоя морозилка», и это не ускользнуло от внимания Слободкина.
— А еще на заводе есть морозилки? — спросил
— Разумеется. Мы нарочно рассредоточили их на всякий случай. У нас дублированы все важные позиции и не только в контрольном цехе. Ты это все увидишь еще и поймешь. Все продумано, все учтено, несмотря на то, что жить и работать в таких условиях приходится.
Мастер поглядел на заиндевелые стены сарая, поежился, потом решительно распахнул дверцу одной из камер. Крутые клубы белого воздуха, медленно перекатываясь, стали выползать наружу, мешая смотреть, обжигая холодом лицо. Слободкин с трудом различил в глубине камеры белый столбик термометра. Видимо, он-то и был тут самым важным «фактором».
— Сколько? — спросил Каганов, заметивший, что его подопечный сориентировался правильно.
— Тридцать пять.
— Не годится. Нужно ровно сорок, не меньше. Сейчас начнем регулировать.
Мастер показал Слободкину, как регулируется режим камер.
— Но каждый прибор должен не просто «отсидеть» здесь свои два часа — в течение этого времени все системы его должны быть в работе, как во время полета. В камере есть целый ряд приспособлений, создающих автопилоту соответствующие условия. Вот шланги дутья. Присоединять их надо, когда прибор уже в камере. Вот так, смотри. Действуй быстро, точно, аккуратно. Иначе и сам обморозишься, и весь холод наружу выпустишь, и на всей Волге температура станет еще ниже, чем сегодня, за что нам тоже спасибо не скажут, — улыбнулся собственной шутке мастер.
Загрузив прибор, Каганов захлопнул дверцу и стал внимательно через стекло наблюдать за термометром.
— Вот видишь, что произошло? Вроде бы не больше минуты провозился, а с температурой что?
— Уже тридцать.
— В том-то и дело. Смекаешь, какая капризная штука? Теперь будем загорать тут минут… впрочем, не буду гадать, засекай время.
— Засек.
Каганов подул в замерзшие ладони, постучал ногой об ногу.
— Чувствуешь, как пробирает? Притвори-ка все-таки двери, а то мы оба околеем.
Слободкин подошел к дощатым дверям сарая, с трудом закрыл их, повернул щеколду на ржавом гвозде.
— Ну вот, так-то лучше будет.
Каганов говорил, а сам, не отрываясь, смотрел на термометр.
Прошло не меньше часа, прежде чем ртутный столбик сдвинулся и стал медленно опускаться.
— Наконец-то! — обрадовался Каганов. — Теперь скоро начнем. Еще немного — и сорок.
— Хорошее слово, — сказал Слободкин, — солдатское.
— Какое? — не поняв, спросил Каганов.
— Сорок, говорю, хорошее слово. Неужто не слышали? Если тебе повезло и ты раздобыл щепотку
махорки, — кури, но сорок процентов оставь товарищу.
— Плохая дружба, — Каганов усмехнулся.
— Как плохая?
— Очень просто, плохая. Шестьдесят процентов себе и только сорок товарищу.
— Это только говорится так. На самом
Слободкин вздохнул и сладко зажмурился, так захотелось ему сейчас этих двух затяжек. Одной даже. Половинки хотя бы.
— Был бы табак, я показал бы, как это делается. — Большие пальцы обеих его рук сами поползли вверх по согнутым указательным. — Дьявольски сладко!
— Курить? Или делиться?
— И то и другое.
— Не понимаю, — пожал плечами Каганов.
— Как курят или как делятся?
— Как курят. А поделюсь с удовольствием. Если получу по талону табак — забирай у меня.
Слободкин посмотрел на Каганова недоверчиво:
— Здесь разве дают?
— Обещают. К празднику. Ну, а наши с тобой сорок должны быть железными, — Каганов снова поглядел на термометр, — никаких скидок. Стабильные сорок. Но при этих сорока чтоб работал автопилот, повторяю, без осечки. Все показания вносятся вот сюда. Все, до мельчайших отступлений. Брака в готовой продукции быть не должно. За это два человека в ответе — я и ты. — Каганов подумал и уточнил — Ты и я. С завтрашнего дня приступай. Сегодня я малость тут сам поколдую.
— Значит, брак все-таки бывает? — спросил Слободкин.
— Живые люди над автопилотами спину гнут. Полуживые, точнее сказать. Ты их видел. А работают, не жалуются. На фронте, по-моему, легче человеку. Там хоть можно свинцом на свинец ответить. Мы же тут в общем-то беспомощны. Только сиреной можем подвывать.
— Я понял уже, что у вас тут за житуха, — сказал Слободкин.
— Только теперь уже не «у вас», а «у нас», — поправил его Каганов.
Слободкин помолчал, глубоко вздохнул, потом вдруг спохватился:
— А камеру-то мы с вами упустили! Сорок уже, смотрите…
— Вот ты и начал осваивать новую должность! — обрадовался Каганов. — Хвалю! Давай приступим.
Взяв карандаш в негнувшиеся пальцы, мастер стал неловко записывать показания прибора.
— Можно, я помогу?
— Ну, пиши, пиши. Я диктовать буду. Итак, фиксируй: ротор бьет, самолетик светится плохо… Записал?
Слободкин удивленно поглядел на мастера.
— Бракованный, не волнуйся. Вот, кстати, тебе и еще один ответ на вопрос о браке. Я нарочно из брака взял — для тренировки.
Слободкин разочарованно развел руками, но мастер настоял на том, чтоб испытания были доведены до конца, по всем правилам технологии.
— Тебе ж потом легче будет, солдат. Смотри в оба. Завтра еще малость покручусь тут с тобой, и останешься ты с дедом-морозом один на один. Держись тогда! Поэтому зубри сегодня все наизусть, как таблицу умножения. Потом и спросить будет не у кого. И жнец, и швец, и на дуде игрец. И в цех, к станку бегать будешь, и испытывать тут целыми партиями, и даже носильщиком сам у себя работать. Таскать сюда приборы. И отсюда тоже. Баденков считает, что так даже лучше. Обезлички, дескать, не будет. А то еще трахнет об пол какой-нибудь разиня, и не будем знать, кто именно. Начальник цеха у нас вообще человек осторожный, предусмотрительный, во всем строгий порядок любит. Автопилот, говорит, прибор нежный, чувствительный, носить его надо по одной штуке и только на руках, как ребенка.