С ключом на шее
Шрифт:
— Да все я помню! — выкрикивает звенящим голосом Янка. — То есть номер квартиры не помню, но можно просто подняться и посмотреть.
Филипп трется у почтовых ящиков. Украдкой посматривает на Ольгу, стоящую у самого входа. Та подалась вперед, вытянувшись в струнку; голова чутко поворачивается на малейший звук; глаза, такие светлые на смуглом лице, широко раскрыты, и тени от русых ресниц отливают призрачной синевой. Филипп старается не смотреть на нее, но не может, снова исподтишка скользит взглядом по тонкой напряженной шее, по светлым растрепанным
Ольга чуть поднимает твердый подбородок, поворачиваясь к лестнице. Филипп слышит грохот прыжков и звонкие хлопки ладонью по перилам. Янка через ступеньку слетает к ним со второго этажа. В полумраке подъезда ее лицо кажется размазанным, прозрачно-белым пятном.
— Пятьдесят три! — громко шепчет она.
Теперь остается только одно. Стараясь не встречаться с Янкой взглядом, Филипп подходит к нужному ряду почтовых ящиков, привстает на цыпочки и сует записку в щель, черную, как пасть, на шелушащемся, мертвенно-синем фоне. Он не хочет разжимать пальцы. Если он отпустит записку — ее уже не воротишь. Икры ноют от напряжения; жалкий тетрадный листок тяжелеет, будто пасть ящика засасывает его… пытается вытащить из рук.
Хлопает дверь подъезда, и от неожиданности Филипп выпускает записку. Тихо вскрикнув, он сует пальцы в щель, хочет поймать ее, хочет остановить время и повернуть его назад. Поздно: железная синюшная тварь поглотила добычу, а за спиной кто-то уже поднимается по ступеням, эхо шагов катается между стенами, бьет прямо в сердце, заставляя его стучать с такой силой, что, кажется, вот-вот проломит ребра. Филипп отшатывается от почтовых ящиков и прячет руку за спиной — предательскую руку, по которой любой заметит, что она только что тянулась туда, где ее быть не должно. Филипп смотрит в потолок, надеясь, что случайный свидетель пройдет мимо, не обратив на них внимания. Мало ли зачем они забежали в подъезд. Пока они не шумят и не балуются, это неважно.
И он почти проходит. Краем глаза Филипп видит тусклые волосы, круглое лицо, чуть приземистую фигуру. Серый свитер, мятые брюки, бесформенный портфель в руке. Светлые глаза равнодушно скользят по застывшей по стойке смирно троице и устремляются дальше. Филипп успевает подумать, что их пронесло, когда узнавание обрушивается на него, как набитый песком мешок; и, словно это узнавание заразно, человек дергается, споткнувшись о невидимое препятствие, и оглядывается.
— Яна? — удивленно говорит он. — Ты что здесь делаешь?
Янка молчит. Филипп видит, как ее глаза движутся под опущенными веками, отслеживая невидимые узоры на цементном полу. Он пытается сказать что-нибудь, пытается выдумать объяснение, но язык превратился в разбухший комок ваты, а лицо залито кипящей багровой лавой. Стоит посмотреть на него сейчас — и все станет понятно. Но дядя Юра пока не обращает внимания на незнакомых детей: какое-то значение имеет только Янка, потому что ее здесь быть не должно. Его равнодушие обычно и совершенно нормально, но Филиппу оно кажется тонкой пленкой, скрывающей тьму. Как матрас, думает он. Качается. И может порваться.
— Тебя папа послал что-то передать, да? — спрашивает дядя Юра и смотрит на часы. — Яна! Я с тобой разговариваю!
Янка
— Мы однокласснице домашку принесли, — выпаливает Ольга пронзительным голосом. — Нам домашки кучу задали, а она болеет. Учительница сказала обязательно передать, а то завтра контрольная!
— Контрольная? — рассеянно переспрашивает дядя Юра, и тьма отступает. — Да, контрольная — это такое дело… Ну, здоровья вашей однокласснице.
Побрякивая связкой ключей, он смотрит на часы, на почтовый ящик, недовольно дергает уголком рта. Будто загипнотизированные, они смотрят, как маленький ключик приближается к замочной скважине.
Ольга первая приходит в себя.
— Смывается! — шепотом бросает она и первая с громким топотом бросается вон.
Едва они выскакивают из подъезда, как Филиппа разбирает смех.
— Контрольная… — он не договаривает: из подъезда доносятся удары. Что-то взрывается с тихим стеклянным треском, жалобный звон отдается слабым эхом. Глаза Филиппа лезут на лоб, но он не может удержаться. Затаив дыхание, он на палец приоткрывает дверь и одним глазом заглядывает в черную щель. Тускло освещенная площадка перед почтовыми ящиками превратилась в темный грот, и в темноте мечется, бросаясь на стены, гигантская черная тень. Тень лупит по стенам ногами и кулаками. Тень рычит; портфель, зажатый в руке, взмывает к потолку, и остатки лампочки с хрустальным звоном осыпаются на цементный пол.
— Атас! — орет Ольга и бросается бежать. Янка срывается за ней; Филипп медлит секунду, загипнотизированный черным зверем, запертым в клетке, и бросается догонять. Дверь подъезда взрывается пушечным грохотом. Рискуя полететь кувырком, Филипп оглядывается через плечо — и видит, что убийца бежит за ними. Бежит по-настоящему быстро. Намного быстрее, чем он сам.
Ужас пихает в спину ледяным кулаком; Филипп взвивается к самому небу, падает на колено, нещадно раздирая штаны, а потом мчит так, что ветер начинает посвистывать в ушах, — но затылок по-прежнему обдает чужое дыхание. Он понимает, что девчонок уже не догнать, но Ольга вдруг оказывается совсем близко, а потом и вовсе остается позади. Филипп оглядывается — и видит, как дядь Юра хватает ее за шкирку.
Треск воротника, впивающегося в Ольгину шею, кажется оглушительным. Широкая ладонь взлетает в воздух и опускается на светлый затылок — почти медленно, как будто даже нежно, — но голова Ольги дергается, а глаза на секунду теряют всякое выражение. Филипп разворачивается, загребая ногами по занесенному песком асфальту, и, по-бычьи наклонив голову, бросается на врага.
Он не успевает: обмякшее лицо Ольги перекашивает отчаянной яростью. Пыльный носок кеда стремительно, как пикирующая на объедки чайка, врезается дядь Юре в голень. «Уйй», — вырывается у Филиппа, и он болезненно морщится. Глаза дядь Юры распахиваются от изумления; рука разжимается, отпуская воротник.