С Корниловским конным
Шрифт:
Офицерский стол был накрыт в просторном и светлом зале местной школы, находившейся в районе полка. Всем офицерам предложено было прибыть верхом на лошадях к школе, для встречи Бабиева. К штабу дивизии нужно было проехать один квартал вправо и потом один квартал влево. Я там.
— Генерал у себя в комнате, наверху, — сказал мне начальник штаба.
Постучав в дверь, вошел. Бабиев был в своей верблюжьего цвета дачковой черкеске, при кинжале и револьвере, в папахе. Словно куда-то собрался ехать. Вид его был скучный, немного злой, а может быть, разочарованный. Я остановился у двери и, не снимая папахи,
— Ваше превосходительство, господа офицеры Корниловского полка и я — просим вас пожаловать к нам на полковой обед по случаю дня праздника Святой Пасхи.
Я хорошо знал Бабиева. Он был бесхитростный человек и добрый, но воспитанный в холе, которому с детства было позволено многое родителями как единственному сыну у них. Естественно, это развило в нем чувство «мне все возможно». Но когда он стал офицером, то начал познавать, что это было совсем не так. И «все для него» не могло быть: равные ему офицеры не хотели, а старшие не позволяли. Это его задевало, но — «все хочу» все же не вытравлялось жизнью. И если оно было сдерживаемо старшими и сверстниками тогда, когда он был молодым офицером, то теперь, когда он стал генералом и начальником пяти конных полков, — оно всплывало вновь.
Вот почему в светлый день Святой Пасхи, когда и природа даже оживает, и весь мир ликует Воскресением Христа, — ему было скучно и одиноко.
Доложив, я смотрю, как и полагается, прямо ему в глаза. В те глаза, которые я хорошо знал, изучил и понимал их. И уловил в них, как они чуть дрогнули и... обрадовались. Чопорно, гордо, грудным голосом — он произносит: «Христос Воскресе!» и целует меня в губы три раза. Потом добавляет:
— Вы это искренне зовете меня на обед?
— Разве Вы, Николай Гаврилович, можете сомневаться во мне и в офицерах-корниловцах? — ответил ему.
Подать ему коня было делом одной минуты. У него никто не ходил шагом. И мы в седлах идем вдоль улицы. Он вновь осматривает мою кобылицу, а я любуюсь его энергичным, сильным, веселым и нарядным по-дикому калмыцким конем, которого вижу впервые. Светло-гнедой масти, с лысиной, две или три ноги «в чулках», физическая сила и задор выпирают во всем его красивом мускулистом теле и в особенности в выпуклых, энергичных и как будто злых, острых ясных глазах. При высоком и гордом поставе головы и шеи — у него очень широкий шаг. Глаза и уши остро направлены только вперед. И только изредка он повернет голову в стороны, будто хочет всем сказать, кто находится впереди и по сторонам: «смотрите, кого я несу на своей спине!» И Бабиев, и его конь — они, действительно, украшали один другого, а вдвоем — представляли редкого по красоте казака-кавказца.
Мы повернули за второй угол улицы. И когда он так неожиданно увидел группу конных офицеров-корниловцев до 25 человек, — недоуменно спросил:
— Что это значит?
— Господа офицеры встречают Вас, — ответил ему.
Медлительный сотник Марков как самый старший в
чине едва успел скомандовать: «Смирно! Господа офицеры!» — как Бабиев выкрикнул: «За мной!» и скопытка бросился в карьер вдоль улицы, к нашему штабу полка. Поднимая облачко сыроватой пыли, все офицеры кавар-дачком понеслись вслед за ним, преследуемые злым лаем собак, выскочивших из своих дворов.
Два длинных стола с яствами и напитками
Все мы в черкесках и при полном холодном вооружении. Бабиев впервые среди офицеров с тех пор, как принял дивизию. И он видит, как мало осталось тех, с кем он был тогда! Он внимательно рассматривает каждого со своего места, спрашивает меня их фамилии, какой станицы и прочее.
После первых рюмок были короткие тосты. Оркестр сопровождал их бравурной «тушью». Как принято в полку — офицеры садились за стол не по чинам, а по голосам для песен, кроме двух-трех старших, для представительства около Бабиева. И вот, когда офицеры-корниловцы запели свои песни, исключительно черноморские — душа Бабиева растаяла... Он сам хорошо пел, но линейные песни. И он любил в песнях казачьих гик, крик, свист, тарелки, бубен, зурну. Вообще — он любил «бум», а мы его услаждали, как и услаждались сами такими минорными и мелодичными песнями. Наконец, потешили мы его и веселыми песнями.
Много пелось и много пилось. Обед был долгий, многие размякли. Участились тосты. Самым интересным был тост хорунжего Литвиненко. Он не был особенно пьющим, но компанию поддержать мог и любил. Крупный, широкоплечий, широколицый, весь раскрасневшийся от выпитого — он попросил слова. Все примолкли, так как всегда ожидали от него и умного, и логичного, но чаще очень оригинального. Оно и вышло оригинальным.
«Хурунджый Лытвын», как называли его казаки, редко говорил по-русски, но зато его черноморская речь всегда была так образна и интересна, как редко у кого:
— Я пю (пью) за гэнэрала Бабия, котрый нас роздрачуе (возбуждает) на всэ!
Дальше ему не дали закончить... Громовое «ура», крик, смех — заглушили самые благородные его намерения. Бабиев, широко улыбаясь, понял это с самой хорошей стороны, и только сам автор этих слов недоумевал и возмущался, что ему не дали докончить его мысли, тоста.
Ненужное дело
Веселие продолжалось. Было уже за полночь. Вдруг принесли почтограмму от начальника штаба корпуса, генерального штаба полковника Егорова на имя Бабиева. Он просит прочитать ему тихо, и я читаю: «По агентурным сведениям, на Астраханский мост, что через Маныч, только что пришли две новые роты красных с пулеметами. Не находите ли Вы возможным выслать туда две сотни Корниловского полка, чтобы они, с рассветом, атаковали бы их и захватили в плен».
Мы оба удивлены подобным предложением, к тому же совершенно несвоевременным. Да и почему надо послать сотни от Корниловского полка, когда в селе стоят еще три кубанских конных полка? Бабиев решил не отвечать. Но через час пришло повторное предложение.
— Две сотни в 80 шашек не смогут конной атакой взять две роты в плен, — тихо говорю ему. — И если Вы будете настаивать, то должен выступить весь полк, — добавляю.
— Корниловцы — алла-верды! — встав, крикнул Бабиев.
— Якши йол! — как всегда, дружно подхватили все. И он прочитал всем почтограмму полковника Егорова — «выслать две сотни». К моему удовольствию — все были удивлены и молчали. Тогда Бабиев продолжил от себя: