С Корниловским конным
Шрифт:
По полкам, стоявших «покоем», пронеслись слова команды. Полки замерли. Бабиев был еще далеко и подъезжал к полкам шагом. Строевая тишина говорила всем, что приближается какой-то большой начальник. Красноармейцы начали переглядываться между собой, словно не зная, что же им делать? А потом, вначале нехотя, поднялись на ноги. Бабиев, едучи молча, — слегка повел на них глазами... и, выдержав, когда они приняли воинскую стойку и вид, он бросил задористо в массу:
— Здорово, солдаты!
И эта масса красных солдат в несколько сот человек — вдруг гаркнула в страхе:
— Здравия желаем, Ваше превосходительство!
Многие из нас улыбнулись, насколько
этому ответу вчерашних врагов. Желая, видимо, ободрить пленников, естественно, боявшихся за свою судьбу, — Бабиев уже весело крикнул им:
— Што?.. Жарко вчера было?
И осклабившиеся лица красных солдат, русских солдат, уже весело, по-простому, ответили хором:
— Так точно... жарко было...
Лед был сразу же сломан. Теперь — только давай им винтовки, поставь над ними хороших офицеров и веди этих красных солдат — против красных же. И они пошли бы... Бабиев очень хорошо разбирался в душе каждого воина. И после этих слов — он с места бросился в намет и бодро, весело поздоровался со своими тремя полками, с каждым в отдельности. Красные солдаты молча созерцали эту картину казачьего строя.
Полки выступили из села весело, с песнями. Мимо корниловцев, головным полком, вытягивается 1-й Кавказский полк. Я стою в непосредственной близости от него и пропускаю сотни кавказцев по фронту резервной колонны своего полка. Кавказцы затянули свою веселую игривую полковую песню:
Та удовинька молода — пусти ночку ночевать...
Гей! Гей! и хо-хо! пусти ночку ночевать...
Я смотрю на свой родной дедовский полк и приятно улыбаюсь, слушал эту, так знакомую мне, песню.
— Здравия желаю!.. Здравия желаю, господин полковник! — слышу из строя кавказцев голоса казаков, обращенных ко мне, и узнаю многих урядников, с которыми был в
мирное время в Закаспийской области и с которыми исколесил почти пол-Турции в войне 1914-1917 гг.
Каждая сотня поет свою песню. Впереди одной из них, управляя песенниками, идет подхорунжий Митрофанов*. Лицо его особенно весело и, не прерывая песни, — он радостно смотрит в мою сторону, отдавая воинскую честь. Вот проходит мимо меня командир сотни хорунжий Лебе-динцев. За кавказцами вытянулись корниловцы. Эти два полка составляли бригаду в 3-й Кубанской казачьей дивизии генерала Бабиева. Внешний вид их был почти одинаков. И кавказцы, как и корниловцы, — почти все были в небольших папахах. Во главе нашего полка идет 2-я сотня есаула Друшлякова, сплошь состоявшая из калниболотцев и незамаевцев — отличных песельников. «Чорноморци» не могут удержаться, чтобы не подпустить некоторую «пикантность» в своей песне, глядя на рдеющую женскую часть села, провожающую казаков и толпящуюся на тротуарах. Песенниками управляет молодец и «козарлюга на всэ» вахмистр Палий.
У сусида у Ивана, хата била, жинка гарна,
Завсигда встае ранэнько, прыбэрэця чэпурнэнько,
А як ляже, прыголубэ — то извисно, шо там будэ...
Песня заканчивается совсем неприличными словами. Мне как холостому и радостно, и весело, но неловко за последние слова песни перед дамочками и девицами, радостно и восторженно провожавшими казачьи полки в новый неведомый бой. Одновременно я удивляюсь и восхищаюсь казачьей душой: такая жестокая война... что ни бой — то смерть! А вчера?.. Как все мы измотались! И вот, сегодня — поют... Поют, словно ничего и не случилось.
За селом я вызываю вахмистра Палия, которого
— Как это ты затянул такую скабрезную песню? Ведь неловко же перед дамами и девицами!
— Та воны всэ равно нэ розумиють нашои мовы! — весело отвечает он и улыбается лукаво. Улыбаюсь и я и отпускаю его в строй.
Смерть есаула Васильева
2-й Полтавский полк застал в Макинских хуторах только один эскадрон конницы красных. Как у Преображенского получилась стычка с ним — мне неизвестно, но мы увидели трупы порубленных красных солдат и около полуэскадрона — было захвачено полтавцами в плен. Их лошади были худы и в чесотке. Красные отступали, и дивизия легко заняла село Кистинское, в которое с юга пришел и 1-й Черноморский полк полковника Малышенко. И то, что вчера было так недостижимо, — сегодня легко удалось сделать, т. е. восстановить свой фронт.
К обеду полки вернулись в Дивное. Распустив сотни по квартирам — мы, почти все офицеры полка, верхами полетели навестить тяжелораненого есаула Васильева. Он лежал в школе. Уходивший от него наш полковой врач Александров сообщил, что состояние его безнадежное. Это нас убило. Мы тихо вошли к нему. Как он переменился! Лицо стало бесконечно худым и изможденным страданиями. Глаза глубоко ввалились, пожелтели, но смотрели ясно и сухо. Я подумал, что он в полузабытьи. А если его глаза ясны, то, значит, он галлюцинирует.
Васильев был человек-реалист. Он не был излишне разговорчив, но когда он и молчал даже — его мысль всегда работала. И я знаю, что если бы мы шумно и весело вошли к нему — он был бы счастлив и хоть на минуту был бы отвлечен — и от тяжкой физической боли, и от жестокой мысли, что он умирает. Я тогда совсем выпустил из головы, что человек, раненный в живот, умирает в полном сознании. И если бы я этого не забыл, вернее, если бы доктор не оглушил нас своим жутким сообщением, — наша последняя встреча с ним была бы более приятна и нам, и ему. А мы вошли понуро и... молчим. Словно умирает не он, а мы.
Он уже не стонал. Он смирно лежал, не шевелясь, и только нудно дышал. Возле него стоял его денщик Иван Беседин, казак станицы Дмитриевской — мрачный, мрачный. Васильев бросает на меня несколько испытывающих взглядов и вдруг, совершенно здраво, ясно и довольно громко, говорит:
— Ну, что Федор Иванович?
«Может, завтра, в чистом поле нас на ружьях понесут?..
И в могилу нас зароют, — память вечную споют?!»
Это он продекламировал ту песню, которой я научил офицеров полка, которая очень нравилась им и которую мы всегда пели только «за вином». И в веселье мы старались именно веселиться, зная, что подобный конец может ждать каждого из нас и... каждый день. Васильев особенно полюбил эту песню, и вот теперь он как бы фиксирует это, а может быть, и упрекает меня, что я предрек его гибель.
— Что Вы, дорогой Яков Клементьевич?.. Все пройдет... Вы выздоровеете, — сознательно лгу я, чтобы его успокоить. А он как-то особенно зло посмотрел на меня и, сжав губы, — процедил:
— Н-не-ет... я знаю, что это конец...
От этих слов всем нам стало жутко. Мы разговаривали, словно с покойником. Есаул Клерже и сотник Литвиненко, его очень близкие друзья еще по 2-му Полтавскому полку, стали его успокаивать:
— Что ты, Яков?.. Успокойся, дорогой... все буде хорошо.
Но он только так же зло посмотрел на них и отвернулся. Простояв еще минут пять, все мы тихо, молча, на цыпочках — вышли. Больше живым мы его не застали.