С крыла на крыло
Шрифт:
"Нет, не удастся, в том я клянуся, дерзким злодеям..." Вот силища музыки! Можно поверить, в такой момент человек готов даже на подвиг.
Мы слушаем, застыли. Благодарение гению. Несколько поколений, внимая этой клятве, трепетали!
Пластинка кончилась. Я снял иглу. Хватит - так острей.
- Запомнил, - буркнул Виктор и взглянул из-под ладони, как из теплой ванны.
- Еще бы, - говорю, - твоя любимая. Ту процарапали насквозь.
- Шипела змеючкой, а тенор героический - Франческо Таманьо.
Мы сидим молча. В ушах еще долго серебряный звон. Виктор щурится:
-
- Что ты? Жив, значит! Как он?
– спрашиваю.
- На эскалаторе, он - вверх, я - вниз. Орет: "Подожди, я сейчас!" - так, будто вчера расстались. Оказывается, он инструктором и пролетал всю войну - учил на ИЛ-вторых, готовил штурмовиков. Просился на фронт, скандалил - не отпустили. Сразу после войны, в сорок шестом, ушел из армии. Куда-то нанялся на стройку механиком, а по вечерам бегал в строительный институт. Представь - окончил.
- Молодчина; студент-ветеран; ему было под тридцать. А дальше?
– спросил я.
- Сперва строил Волго-Дон. Потом работал на Куйбышевской ГЭС. Но это еще не все, - Виктор сощурился в улыбке, - в колхозе был три года - председателем.
- Николай? Председателем колхоза? Да ведь он москвич и в сельском хозяйстве, по-моему...
- И я ему это заметил: "Ты ведь не бельмеса", - а он в ответ: "Поднатаскали немного на курсах. Да не это главное".
– "Что ж, по-твоему?" - "Главное - быть смелым и честным. Любить людей - вот это главное", - говорит он.
- Как же это, направили, что ли?
- Был на стройке парторгом. В том году набирали "тридцатитысячников"; ну, понятно, и он призывал поехать своих. А ему один возьми и скажи: "Я бы поехал, если ты пример покажешь".
- Представляю, как его заело, - заметил я.
- Вмиг вспыхнул - прямо на собрании говорит: "Идет!"
- И куда же он угодил?
- В глушь, километров восемьдесят от железной дороги, в Белевский район. Ни кола ни двора - несколько полуразвалившихся хибар, многие в землянках; там и бои были и немцы... Тридцать копеек на трудодень. Страшный разор и нищета.
- Понятно... С чего пришлось начать?
- С пилорамы. Николай ее достал еще здесь, в Москве. Лесу там сколько угодно - начали строиться. Всем дома построили. Пилорама - это вещь! А то было так, рассказывал: "Старуха померла - похоронить не в чем, пришлось потолок разобрать, чтоб гроб сколотить".
- А в поле как было?
- Поначалу ему повезло - приехал, когда посев был закончен. Подошла уборка - на беду дожди, зерно сушить негде. Решил первый сбор раздать колхозникам, чтобы на печах сушили, иначе все к черту сгорит - горькое и скотина жрать не станет. Роздал по ведомости с возвратом. Рассудил по делу. Бывалые люди говорили: "Ой, полетит твоя голова с плеч! Не ты первый, не ты и последний: сгорит зерно - так сгорит, не ты в ответе!"
Но Колька, ты его знаешь, не из робких: накормил людей, дал им по три килограмма на трудодень и поставки выполнил... "Выговорешник", как говорится, для порядка схлопотал.
Через три года деревню построили, спать стали на простынях, электричество зажгли, провели радио -
- Я за, как любил говорить один человек. Давай на воскресенье. Как Николай выглядит?
- Преотлично!
"Он всегда был хорош, Колька", - подумал я и тут вспомнил его противоположность - Глеба Путилина.
- А Глеб, бедняга, погиб, - говорю.
- Знаю, - пробурчал Виктор, - и надо же, после Победы, на пути с войны, при крушении эшелона.
Я представил Глеба Путилина... Глеб был обаятелен и некрасив. Природа словно специально наделила Глеба комической внешностью и дала ему талант актера-комика. Даже когда Глеб хотел быть серьезным, это у него не получалось: слишком вокруг все улыбалось. Но это был комик с трогательной грустью.
Он любил летать и хорошо учил летать. Не единственный случай, когда авиация похищала у муз нужного человека.
- Да?
– я не расслышал, что сказал Виктор.
- Тоже, говорю, на ИЛе воевал Глеб, - повторил Виктор.
- Многие на ИЛе - выносливый был самолет-солдат, - сказал я.
– В сорок третьем у нашего парня на ИЛе с крыла обшивку сорвало... метра два-три в квадрате. Он как "Очарованный странник" Лескова, все погибал, погибал, да никак не мог погибнуть. Так и пришел к себе домой. Живучи были эти ИЛы. Самому как-то пришлось садиться с половинкой элерона... На фронтах, говорят, привозили по двести пробоин...
- Я тоже видел пробоину в крыле, - улыбнулся Виктор, - под Лоевом. В том же сорок третьем, осенью. Правда, не на ИЛе - на ЛА-пятом...
Я присел, не отводя глаз от Виктора. Ничего не спрашиваю. Спросишь - замолкнет, отшутится. Не часто он раскрывается.
Он продолжал:
- Четверкой на ЛА-5 ФН мы сопровождали шесть ИЛов. Небо серенькое, а видимость хорошая. Рейх уже тогда топал обратным курсом. ИЛы заходят один за другим, бьют по колонне вдоль шоссе, а мы сверху смотрим, тысяч с полутора. Опушка леса вся изрыта окопами - часть немцев закопалась, а на шоссе всяческая техника: машины, пушки, бронетранспортеры. Седоки, конечно, по кюветам рассыпались: кто как успел - загорают. "Горбатые" заходят кругалем да по ним очередями из пушек, бомбами мелкими, осколочными.
А мы - по двое. Я - ведущий второй пары. В таких сюжетах, естественно, голова не должна давать шее покоя: смотри вперед-назад, восьмерками - налево, направо... Надерешь шею воротником. Башка словно на резьбе. Жить хочешь - смотри!
Так вот. Вертел, и не зря вроде. Увидел четверку "фокке". Идут с запада плотным строем, чуть выше, похоже, нас не видят. Куда лучше! Оглянулся - напарник подотстал; как у нас говорили: "поднял воротник". Все равно, думаю, тут важен момент. Беру чуть ниже и наперерез так, чтобы с подъемом выйти им в хвост. Так оно и было бы... кабы было так. Я не видел еще двух "фокке" - они шли ниже.