С любимыми не расставайтесь
Шрифт:
— Нет, Максим, замуж я так и не выходила. Мать-одиночка.
— Я теперь тоже… — Максим Петрович решил сразу же внести ясность в их положение, чтобы не возникло, не дай бог, между ними недоразумений. — Когда дети стали взрослыми, обзавелись своими семьями, решились мы с женой, наконец, расстаться. Ну, в том смысле… Одним словом — она с сыном живет. А я — один.
Ланина молчала, усиленно разглядывала свои руки, которые по-прежнему держала на коленях. И он тоже стал всматриваться в эти руки с удивлением, не узнавая в них тех белых, шелковистых рук, которые однажды решительно, быстро, деловито
— Ну, Максим Петрович, готовьтесь к операции, — объявила Ланина. — Мало вас на фронте резали-шили, теперь я за вас примусь.
Зорин чертыхнулся, и Ланина, поняв это по-своему, принялась успокаивать:
— Да не волнуйтесь. Аппендицит у вас! Элементарщина.
Зорин, едва сдерживая стоны — так скрутила его боль в правом боку, проговорил, злясь неизвестно на кого:
— Да некогда мне тут с этим аппендиксом. Обком указание дал… Вы бы мне укол или еще как-то…
Да уж, начальство любило здоровых. Семижильных. Таких, что могли по двадцать четыре часа… Да что греха таить, он и сам не слишком терпимо относился к тем, кто вдруг выходил из строя. Какие могут быть болезни, когда в районе на учете каждая пара рабочих рук, каждый мужик.
Утром в тот день он поехал на заливные луга, хотел посмотреть, как идет ранняя косьба. Нравилось ему на покосах: запахи скошенного разнотравья, женщины, девчата, подростки работают шумно, песни задорные поют. Валки разгребать, ворошить полувысохшее сено, в копны его складывать — это ведь не то, что пахать, впрягшись в плуг. Тут дело легкое, веселое.
Но начинаются общие работы где-то часов в одиннадцать. С утра же, часов с шести, на лугах народ солидный — косари. Они работают молча, лишь изредка отпустит кто-нибудь соленую шутку, прокатится над лугом громкий смех, и вновь слышны неторопливые, но спорые взмахи косы.
Приезд секретаря заметили все, но спешить с приветствиями не стали, докосили рядки до конца и лишь тогда окружили.
— Новости привезли, товарищ Зорин? Говорят, все областное руководство сменили?! Правда, нет?
— Новостей много, но вот руководство никто не менял.
— Сбрехали, значит, про председателя облисполкома, — проговорил кто-то разочарованно.
— Ну а как там Чан Кайши? Скоро Красная Армия Китая победу одержит?
— Да что вы заладили — область, Китай! — возмутился седоусый мужик. — Пусть лучше секретарь скажет, когда в сельпо одежка, обувка появятся?
Зорин отвечал на вопросы охотно, обстоятельно. А потом вдруг попросил:
— А ну, дайте, мужики, косой немного помашу.
Мужики развеселились, все тот же седоусый справился:
— Ак ты чо, умеешь, аль поучить?
Зорин вырос в деревне, в десять лет остался без отца. Тяжелый крестьянский труд был знаком ему сызмальства — пахал, боронил, сеял. Косил и луга, и зерновые.
— Вы дайте мне косу хорошую, тогда и поглядим, надо ли меня учить.
— Дадим, дадим, — охотно откликнулись мужики. — Чего другого нет, а косу тебе подберем. Микита, покажи свою, может, секретарю понравится.
Никита Хомяков, большой, небритый, какой-то мощный, как трактор, подал Зорину косу. Максим Петрович осмотрел
— Нет, это не коса, — заключил Зорин.
Косари уважительно крякнули, согласились:
— А ведь понимает секретарь мужскую работу. Микиткину косу давно выбросить пора.
— Кто у вас косит первый ряд? — спросил Зорин.
Ему указали на невзрачного, но, судя по всему, крепкого, жилистого мужичка. Зорин его косу и взял. Осмотрел внимательно, сказал:
— Вот этой буду косить. Ну, за кем становиться?
А косари решили:
— У первого косаря взял косу, вот и становись в первый рядок. А мы — за тобой.
Максим Петрович понимал хитрость косарей, в первом ряду идет самый сноровистый, за ним тянутся остальные. Тут сразу станет ясно — чего стоит косарь. Снял Зорин китель, поточил косу, подошел к травостою. Поплевал на ладони и сделал первый замах.
Коса оказалась ловкая, острая, как бритва, работать ею было легко и споро. Трава покорно ложилась в густые валки, рядок был ровный, чистый. Он косил с удовольствием, с полной отдачей сил. Закончил первый гон, второй, начал третий, а усталости нет. Так и шли за ним косари дружно и молча, пока не услышал он голос бригадира:
— Кончай, секретарь. Завтракать пора. Мы думали, того… для форсу ты больше… А выходит, крестьянский труд тебе в радость… Отведай с нами хлеба-соли…
Принялся Зорин отнекиваться, знал, что с едой на селе пока туговато, но кто-то уже протянул ему кусок хлеба, кто-то положил на хлеб шматок сала, так и состоялся его завтрак на природе, и беседу косари вели теперь уважительно, по-доброму обращаясь к нему за советами.
С лугов Зорин возвращался довольный — и тем, что заготовка кормов шла успешно, и тем, что не ударил в грязь лицом перед колхозниками. Они ведь народ приметливый, пустых агитаторов, громко призывающих лучше работать, не любят.
Зина, шофер его, машину вела резво. На развилке она как-то неожиданно круто развернула газик, и Зорин неловко стукнулся о борт, напрягся, пытаясь удержать равновесие, и вдруг почувствовал острую боль в правом боку. Обругал мысленно Зину, прижал руку к заболевшему месту, надеясь, что сейчас же все и пройдет, — от неловкого, резкого движения, видно, возникла эта боль. Но бок разболелся не на шутку, а вскоре Зорин уже и понять не мог, где у него болит — в боку ли, или весь живот рвет на части.
На лбу у него холодная испарина выступила, чувствует, что сил терпеть дальше нет. Стал лихорадочно соображать, что делать. И вспомнил. Подбужье — Ланина! Приказал Зине:
— Гони в Подбужье, в больницу. Плохо мне.
— Ой, — взвизгнула Зина, — уж не отравили ли они вас! Тут, знаете, после войны всякий народ водится…
До Зорина едва доходил смысл ее причитаний. Он пришел немного в себя, лишь когда коснулись его тела нежные и быстрые руки Ланиной. Так и оказался он на операционном столе. И боль ему уже не казалась такой беспощадной, потому что рядом была эта удивительная Ланина, приговаривавшая без конца: