С небес на землю
Шрифт:
Почему генеральная директриса морочит головы сотрудникам? И даже замам?! Что за нелепая игра в неумение пользоваться компьютером?! Зачем?! Так ли уж она беспомощна в том, что называется бизнес, или все ее повадки «доброй барыни» тоже театральная постановка в духе русских народных сказок?.. Кем она обернется, когда Иван-царевич верхом на сером волке явится ее спасать, — Василисой Премудрой, Кощеем Бессмертным или Бабой Ягой?!
Так ли на самом деле она любит своих «птенцов», которых подобрала выпавшими из гнезда в «трудные для них времена»? Надо
Почему она все время врет? Зачем? Она сказала, что не знает его и никогда не знала, и тут же намекнула на то, что нынче можно разыскать какие угодно сведения, даже самые секретные, и еще что-то про талант!..
…Что она может знать про мой… талант?! У меня больше нет таланта! Я знаю только один правильный ответ на замучивший меня вопрос: «Вы кто?!» Я никто.
Никто.
Того меня, который был когда-то талантлив, больше нет. От того меня осталась только оболочка, ходячая тряпичная кукла со всем набором кукольных недостатков — я теряю ключи, роняю телефоны, никуда не могу приехать вовремя, забываю звонить, не хочу разговаривать, плохо сплю! Я вынуждаю окружающих валандаться со мной, чтобы как-то напоминать им о том, что я живой. Все еще!
Этого себя, который стал тряпичной куклой, я знаю мало и плохо, и он меня не интересует. Он существует просто потому, что существует! Куда же его девать, он все же есть!..
Он есть, и он никто.
Но Анна Иосифовна ничего не может об этом знать!..
— Алекс! Что это такое?! Господи, я миллион раз тебя просила! А ты опять!
Он повернулся, уставился на Дашу и не увидел. Он часто смотрел — и не видел.
— Что?..
— Да ничего!
Раздражение. Он слышал только раздражение, как будто сгустившееся в некую туманность и надвигавшееся на него.
— Почему, почему вокруг тебя все время… помойка?! Нет, ну это невозможно! Зачем ты опять нарвал бумаги?!
— Я?..
— Ты, ты!.. — Резкими, сердитыми движениями Даша сгребла со стола кучу изорванных салфеток и сунула ему под нос. Он посмотрел на салфетки — белый ком в изящной женской ладони, ногти похожи на розовый миндаль — и закрыл глаза, пытаясь спастись. — И чашки! Ты что, пил сразу из трех?! Я устала за тобой убирать, мне надоели твои помойки!
— Не убирай! — предложил он, не открывая глаз.
— Я не желаю жить в помойке! А у тебя она кругом! Ты из нее не вылезаешь. У тебя даже в голове помойка! И ты никак не можешь в ней разобраться.
— Я стараюсь.
— Я вижу, как ты стараешься! Ты сколько времени без работы просидел?! И палец о палец не ударил! Картошку бы пошел копать, что ли!.. Ну, нет, как же мы можем картошку! У нас высокие идеалы, а на остальное нам наплевать! Смилостивились добрые люди, пристроили хоть куда-то, спасибо им за это! — Она отвесила земной поклон, видимо, тем самым «добрым людям», которые
У Алекса тяжело бухало сердце, разгонялось, набирало обороты, поднималось все выше к горлу, и змеи у него внутри застыли в охотничьем предвкушении, подняли головы, приготовились — жертва слабеет и вот-вот ослабнет совсем.
— Ты никто, понимаешь?! А тебе, между прочим, тридцать восемь лет! Ты ничего не можешь, ничего! Ты даже позвонить не можешь, хотя знаешь прекрасно, что я волнуюсь! Меня в следующий раз «Скорая» увезет, а ты и не заметишь! Почему ты себе позволяешь так обращаться с людьми?! Кто ты такой?!
— Никто, — выговорил Алекс. Это слово далось ему с трудом. Змеи дрогнули и замерли, приготовились атаковать.
— Вот именно! А ведешь себя, как принц датский! Тебе на всех наплевать, ты ничего не ценишь! Я ухаживаю за тобой, ухаживаю!.. Я-то, в отличие от тебя, работаю все время! Каждый божий день! — Она постучала по столу розовым миндальным ногтем. — А ты даже посуду за собой убрать не способен! Ты отвратительный, избалованный, мерзкий ребенок! И никогда не вырастешь, потому что тебе удобно сидеть на моей шее! Ловко устроился! Ты меня извел, совсем, совсем!.. Салфеток нарвал! Сто раз просила — не рви ты их, или тогда покупай сам! Иди и покупай! Но ты и на это не способен!
Она сгребла со стола его бумаги, записки, блокноты, швырнула в мусорное ведро и заплакала.
Змеи ненависти молниеносно ринулись вперед, впились, — стало больно и нечем дышать, и руки затряслись постыдной мелкой потной дрожью.
— У тебя все время проблемы! Бесконечно, постоянно! — рыдала Даша. — Ты на улицу не можешь выйти! Ты сразу попадаешь под дождь, а потом у тебя температура сорок, и я тебе должна таблетки таскать! Больше не могу, не хочу!
— И не надо.
— Что?!
Он смотрел мимо.
…Ты все знал заранее, да?.. Собственно говоря, именно этого ты и добивался! Все началось не сию секунду, не сегодня и не вчера, и салфетки тут ни при чем. Ничего не выйдет — ты понимал это совершенно отчетливо, но… трусил, тянул, мямлил.
Не жалел. Не разговаривал. Не пускал ее в свою жизнь, огораживал территорию красными флажками.
Ты сам во всем виноват. Ты один. Даже точку не можешь поставить. И эту свою работу ты переложил на нее!.. Потому что тебе так удобно, и ты вроде бы ни в чем не виноват!..
Он молчал, и Даша знала, что он может так промолчать час или до завтра. Слезы капали, и она поискала, чем бы их вытереть. Вытереть было нечем, салфеток не осталось, и она вытащила из ящика кухонное полотенце, пахнувшее жареным луком.
Они все еще были рядом — только протянуть руку, дотронуться, принять, простить. И оба знали, что так далеко, как нынче, они не были никогда, и руку не протянуть, и дотронуться уже невозможно.
Никто не спасет.
Да и спасать нечего.
Даша еще немного поплакала, а потом перестала. Огляделась вокруг, будто удивившись, как она сюда попала.