С О. Генри на дне (фрагмент)
Шрифт:
Последний листок календаря перевернулся. Портеру оставалось пробыть в тюрьме еще семь дней. Даже Билли как-то притих. Когда Портер приходил в почтовую контору, мы обычно уже поджидали его; ему пододвигали единственный удобный стул и ставили под ноги скамеечку. А раз даже Билли схватил со своей койки подушку и сунул ее Портеру под голову. Портер потянулся своим полным телом и повернулся к Билли с херувимской улыбкой:
— Ну, Билли, я еще не собираюсь умирать, пощупай-ка мой пульс.
Как ни странно, но под этим шутовством мы старались скрыть мучительную грусть расставания. Мы были
Мы собрали для него целую кучу памяток, которые он должен был унести с собой на волю. Мы оба надеялись, что, перебирая их, он хоть изредка вспомнит о двух каторжниках, которых оставил в почтовой конторе тюрьмы.
Прощания почти всегда бывают односторонние судьба предлагает тост: тот, кто уходит, выпивает вино и передает стакан с осадком тому, кто остается.
Прощаясь с нами, Портер, быть может, испытывал некоторое сожаление, но оно вызывало только легкую рябь на буйной волне его радости перед открывавшейся свободой. Он был возбужден и полон нервной веселости. В его тихом, неуверенном голосе появилось что-то, напоминавшее щебетание, а спокойное лицо сияло счастьем.
— Полковник, сделайте мне одолжение. Вам я не боюсь быть чем-нибудь обязанным. Все равно я никогда не отплачу вам за услугу, и вы, я уверен, не поставите мне этого в вину. Видите ли, Эл, меня беспокоит одно обстоятельство. Я не хочу попасть вторично в тюрьму за появление на улице в непристойном виде, а это, несомненно, случится, если вы не окажете мне своей неоценимой помощи. Вот в чем дело. Материя, из которой они обычно шьют платье для выходящих на свободу арестантов, невероятно быстро изнашивается. Она тает на солнце и растворяется под дождем. В результате человек оказывается совершенно беззащитным перед стихиями. Когда я поступил в это заведение, на мне был прекрасный шерстяной костюм. Я хотел бы получить его обратно в качестве приданого, что ли. Не будете ли вы так добры раздобыть его для меня? Я не особенный поклонник излюбленного в тюрьме серого цвета. Боюсь, что он не в моде нынешним летом.
Его большой насмешливый рот — пожалуй, единственная чересчур мягкая черта в этом лице — улыбался.
Портер застегнул свою куртку и с видом денди стал осматривать себя со всех сторон. В глазах его светилась радость.
— Я чувствую себя точно невеста, получающая приданое. Меня бесконечно интересуют дары, которыми этот отеческий кров снабдит меня на прощание.
Оказалось, что платье, принадлежавшее Портеру, было отдано другому вышедшему на свободу арестанту.
— Пустите в ход все ваше влияние, полковник, и достаньте мне приличное платье на каждый день. Я доверяюсь вашему вкусу, но мне хотелось бы что-нибудь темно-коричневое.
— Друзья мои, обыкновенно перед новой постановкой какой-нибудь замечательной драмы устраивают репетицию в костюмах. Давайте занавес.
Биль примерил костюм. На нем был черный котелок и пара ботинок, сшитых одним из пожизненных каторжан. Все тюремные ботинки скрипели так сильно, что их было слышно за милю. Арестанты обычно острили, что это делается нарочно, дабы они не могли улизнуть потихоньку. Обувь Портера не являлась
— Я подниму в мире невероятный шум, полковник. Я уношу с собой собственный духовой оркестр.
— Вам так или иначе суждено нашуметь там, Биль.
— Попробуйте-ка на них это средство для волос. — Билли достал лекарство, добытое для него Портером. — Оно хоть кого угомонит!
Такой легкой, бессодержательной болтовней мы заполняли драгоценные часы. Это была та самая пена, которую выбрасывают огромные волны, разбиваясь о неприступную скалу. Они набегают с громким ревом, но у подножия утеса смиряются, точно вся мощь их внезапно улетучилась.
Много мыслей и сотни тревожных вопросов теснились в наших душах, волнуемых глубокими чувствами, но язык отказывался передать их, и мы довольствовались этой пеной. Мы говорили обо всем, кроме своих чувств.
Даже начальник Дэрби нервничал, когда Портер явился в канцелярию за пропуском.
— Я целую ночь обрабатывал их, полковник, — Портер указал на свои ботинки. — Их красноречие не поддается никаким репрессиям.
— Если бы вы выглядели хоть чуточку лучше, Биль, дамы просто похитили бы вас.
— Я не хочу снова попасть в неволю к кому бы то ни было.
На лице Портера виднелись легкие морщины. Он постарел за эти тридцать девять месяцев пребывания в тюрьме, но все же голова его и осанка должны были, несомненно, всюду привлекать к себе внимание. В нем чувствовались какая-то уверенность, независимость, достоинство. Он гораздо больше походил на хорошо образованного, культурного, делового человека, чем на бывшего арестанта.
В приемной были посетители. Начальник отошел в сторону и приказал мне выдать Билю его бумаги на освобождение. Как только мы остались одни, мучительное напряжение сделалось невыносимым. В эти последние минуты я готов был послать все к черту. Мне хотелось сказать ему: «Счастливого пути… с богом… проваливайте к дьяволу!»
Но ни один из нас не произнес ни слова. Биль подошел к окну, а я сел у стола. Минут десять он простоял неподвижно. Мне вдруг пришло в голову, что он очень равнодушно расстается с нами.
— Биль, — мой голос звучал хрипло от обиды, и Портер быстро обернулся, — ведь вы и так скоро будете там. Неужели вам трудно в эти последние минуты поглядеть на нас?
С ласковой улыбкой он протянул мне свою сильную короткую руку:
— Эл, вот книга. Я посылал за ней в город, чтобы сделать вам подарок.
Это был экземпляр «Рубайат» Омара Хайяма.
Я протянул ему пропуск и его пять долларов. У Портера было, по меньшей мере, шестьдесят-семьдесят долларов — гонорар за последний рассказ. Он взял пять долларов.
— Вот, полковник, передайте это Биллю: он сможет купить спирту для излечения своей локомоторной атаксии.
Это было все. Он направился к двери и снова вернулся со знакомой искрой смеха в глазах.
— Мы встретимся с вами в Нью-Йорке, полковник. Вы еще, чего доброго, натравите там на меня ищеек. Я буду начеку. До свидания, Эл.
Голос Портера перешел под конец в замирающий шепот.
Он направился к двери и, не оглядываясь, вышел из комнаты. И мне показалось, будто что-то молодое и прекрасное навсегда ушло из моей жизни.