С отцами вместе
Шрифт:
Со сцены было видно, как бушевал зал. Люди хлопали в ладоши, стучали кулаками о спинки скамеек, подбрасывали вверх шапки и папахи. Многие кричали:
— Приговор скорее! Приговор!
— Дать эсеру на всю катушку!
Митя забарабанил по столу, призвал к тишине.
— Тихо! Суд решил: никакого приговора не выносить. Пусть теперь каждый из вас сам судит, чего стоят эсеры. А суд призывает всех граждан поселка голосовать за большевистский список. Даешь рабочих в правительство Дэ-вэ-эр!.. Можно идти по домам!
Уставший и вспотевший Федя-большевичок облегченно вздохнул и спрыгнул со сцены в зал: он хотел попросить
— Вот оказия, братцы! — виновато улыбался народоармеец.
Он хотел пожать руку пострадавшему, но Федю уже подняли и увели за кулисы. Там он выпил воды и, снимая фрак, признался:
— А здорово вояка мне заехал, аж дыхание захватило… Больше эсеров не играю! Да-с! Сегодня за один вечер сколько шишек нахватал…
Митя оторвал свои седые усы, сунул их в карман и пошел на вокзал провожать Андрея Котельникова и Герасима. С ними надо было обязательно передать привет Анне Гречко…
Глава восемнадцатая
Два выстрела
Решение уездного съезда комсомола о танцах крупными печатными буквами было переписано на обороте какого-то плаката. Митя только что прибил его на стене рядом с планом работы ячейки, отошел на несколько шагов и залюбовался. Здорово написано. Митя представил себя на собрании… Обсуждается вопрос о комсомольцах, украдкой танцующих в нардоме или на вечерках. И будто перед Митей не решение съезда, а это у него так гладко льются им самим придуманные слова…
«Члены РКСМ, как передовая сознательная часть революционной молодежи, должны всеми силами бороться против танцев, возвращающих старое понятие о красоте и пластике. А прививать следует только те танцы, которые развивают вкусы пластичности и красоты движений…»
Кое-что Мите непонятно. Например, он не знает, что такое пластика, но важно, что есть официальное решение, пусть теперь кто-нибудь попробует нарушить его, комитет по головке гладить не будет. Митя увлекся и не заметил, как в комнату вошли и остановились у порога Федя-большевичок и смазчик Широких. Они прижимали ко рту рукавицы, боясь рассмеяться. Митя, размахивая молотком, повторял прочитанное, убеждал воображаемую комсомольскую массу. Смазчик не вытерпел, хихикнул.
— А карманьолу можно танцевать? — спросил он.
— Иди-ка, иди-ка сюда! — сердито сказал Митя. — Я тебе покажу карманьолу!
Он бросил на скамью молоток и пошел открывать шкафчик с делами ячейки. Федя и Широких остановились перед плакатом.
— Прививать те танцы, которые развивают…
Федя пожал плечами.
— Митя, а какие это те? Вальс, тустеп, полька-бабочка?
Митя выкладывал на стол бумаги.
— Все танцы по боку! Там же ясно сказано: бороться!
Широких сдвинул на затылок шапчонку, покрутил носком правой ноги, топнул и начал приплясывать. Его большие валенки оставляли грязные следы на некрашеном полу.
— Перестань! — все еще злился Митя.
— Хочешь, научу тебя плясать? — не унимался смазчик. — Я знаю все двенадцать колен с подковыркой! Вот где красота движений!
— Ты у меня еще попляшешь! — многозначительно
Улыбка на лице Широких погасла. Парень понял, что секретарь не шутит.
— На политсуде был, вместе с тобой эсера на части резал!
— Не крути! Политсуд вечером, а днем что делал? — Митя показал небольшой листок. — На тебя заявление поступило. В церковь ходишь!
Смазчик снял шапку и как-то виновато присел на край скамейки. К нему придвинулся Федя.
— Ты, Сеня, будто из бани выскочил: красный-красный! Перед господом богом тебе стыдно? Грехи замаливал?
Сеня выщипывал мех из шапки.
— Я там, ребята, не молился!
— Не молился! — передразнил его Митя. — Дрова, что ли, в церкви пилил?
В ожидании ответа Митя шуршал бумагами, Федя рассматривал свои поношенные сапоги, на правом — подметка совсем отстала, деревянные шпильки ощерились, как зубы. Сеня молчал… Фикус у окна окончательно замерз, в бочонке торчал голый ствол, только на самой вершине безжизненно висел сморщенный желтый лист. На него и уставился молодой смазчик. Сене хотелось, чтобы лист скорее упал. «Упадет — скажу, не упадет — отмолчусь»…
— Долго тебя ждать? — спросил Митя.
Сеня поднялся, шагнул к цветку, подпрыгнул, сорвал лист, зажал его в кулаке.
— Ходил в церковь! Ну и что? Я ведь ни в бога, ни в черта не верю!
Федя перестал разглядывать сапоги, обернулся к смазчику.
— Разве церковь в кино-иллюзион переделали? Картины там показывают?
Сеня с ожесточением бросил лист на пол, подошел к столу.
— Вот что вышло, ребята…
Ни бог, ни богородица не повлияли на Семена Широких. Тут замешана одна девушка, Лена. Она давно нравится Сене, но родители держат ее строго, никуда не выпускают из дому. По воскресеньям девушка бывает в церкви, поет на клиросе. Сеня повадился ходить в храм божий, чтобы хоть там видеть Лену и после обедни провожать ее на Большой остров…
Никто не ожидал подобного оборота дел. Митя морщил лоб. На уездном съезде говорили о комсомольцах, посещающих церковь, таких без промедления исключали из ячеек. Но те верят в бога? А тут как быть? И что это церкви не закроют? Без них было бы легче… Сеня смотрит то на Митю, то на Федю. Они молчат, орешек оказался не по зубам. Наконец Федя придумал:
— Поручите мне проверить, я разберусь и с богом и красавицей Леной!
Выход из трудного положения хотя и был временным, но всех устраивал. Митя помнил поспешное исключение телеграфиста Уварова и боялся еще раз рубить с плеча. Федя в церковной истории смазчика видел что-то теплое, серьезное, необычное. Сеня надеялся, что проверка подтвердит его «сердечное заболевание», и тогда ячейка отнесется к нему снисходительно…
Все другие вопросы комитет решил быстро. Опечаленный заявлением, Сеня отправился в одну сторону, Митя и Федя — в другую. Друзья спустились к станции и пошли вдоль путей.
— А у меня Сенька из головы не выходит, — признался Федя. — Ты, Митяй, не нажимай на смазчика, у него любовь, а это тебе не танцы!
Митя зябко пожал плечами, сунул руки в карманы шинели.
— Любовь! Скажешь такое, даже смешно! Какая теперь может быть любовь!
— Какая? Самая настоящая! — Федя пнул подвернувшийся под ноги комок слипшегося снега, комок ударился о рельс и рассыпался. — Любовь нельзя разбивать. Во всем я тебя поддержу, а тут ни-ни!