С отцами вместе
Шрифт:
Вернувшись на кухню, Прейс и председатель ревкома заглянули в подполье.
— Может, самоварчик поставить? — угодливо предложил хозяин.
— Куда ты его ставить будешь? — засмеялся вдруг Прейс. — Табуретку-то сам занял!
Чекист остановился перед хозяином.
— Плохое местечко ты себе тут облюбовал: темно, от дверей дует… Что там у тебя за печкой?
— Пропусти человека, недогадливый! — подсказал сбоку Храпчук.
Хозяин тяжело встал, прислонился спиной к печке. Прейс ногой выдвинул табурет из прохода, и шагнул вперед. Сразу за печкой в стене виднелась дверь. Хозяин, чтобы удержать дрожание рук, ухватился за крестик.
— Тут пристроечка
Дверь в пристройку открылась без скрипа. Оттуда донесся сильный храп. Прейс подтолкнул хозяина вперед и поднял над ним фонарь… На верстаке кто-то спал. Свет фонаря ударил спящему в лицо, он мгновенно приподнялся и начал невпопад шарить рукой в стружках около себя. Прейс опередил его — смахнул кучу стружек на пол. Вместе с ним упал и маузер. Председатель ревкома поднял его. На верстаке сидел смуглый с большим черным чубом мужчина лет тридцати. «Забайкальский казачок», — определил про себя Прейс, а вслух сказал:
— Эх ты, засоня!
— Отощал я, уморился, неделю по лесу ходил, — процедил сквозь зубы казак.
— С кооператором встречался? Где он?
— У него своя дорога, я не знаю…
Хозяин неожиданно стал разговорчивым и показал, что приехавший со станции человек пробыл здесь не больше получаса, интересовался дорогой на прииск…
Чубатого казака увели на паровоз.
Глава шестнадцатая
Шагай вперед, комсомолия!
Тимофей Ефимович приехал ночью. Сдал поезд другому кондуктору, хотел идти домой отдыхать, но что-то вспомнил, от станции свернул на каменистую дорогу и, освещая ее фонарем, тяжелой походкой зашагал в поселок Гора. Жена часто жаловалась на Костю. «Поздно является из этой самой ячейки. Хоть бы ты, отец, когда-нибудь заглянул туда, может, где зря шляется…»
Комитет комсомола был освещен. Тимофей Ефимович влез на обитую досками завалинку и посмотрел в окно… Посредине комнаты, на низенькой скамье, стояла лампа. Костя лежал на полу перед огромным листом бумаги и писал. Невдалеке от него сидела Вера, она большими ножницами стригла страницы какого-то журнала, должно быть, вырезала картинки. Тут же суетились двое юношей. «Стенгазету мастерят», — догадался Тимофей Ефимович и спустился с завалинки. «Я и забыл, что его редактором поставили…»
Жена услышала знакомый стук и вышла в сени открывать дверь.
— А Кости еще нет! — забеспокоилась она.
— Не стой на холоде босиком, — сказал Тимофей Ефимович, — ничего твоему Косте не сделается, парень при большом государственном деле!
И в кухне, за чаем, рассказал, чем занимается сын в комсомольском комитете.
— И Верка небось там? — всплеснула руками хозяйка.
— Это уж, как водится! — засмеялся Тимофей Ефимович.
В привокзальном буфете, за пустым, исцарапанным вилками и ногтями столиком сидел Митя Мокин. Час тому назад Блохин сказал ему, что из Осиновки приехала Анна Гречко, что она ушла в больницу проведать Герасима и просила подождать ее здесь. Оказывается, Анна тоже избрана делегатом на уездный съезд комсомола. Значит, им суждено вместе добираться до города.
Двери изредка хлопали, в буфет заглядывали посетители, а Мите все время казалось, что это идет Анна. Он старался представить ее себе такой, какой видел в последний раз… Анна с винтовкой на плече идет за гробом Капустина. Лицо у нее обветренное, на лбу прядь посеребренных инеем волос, глаза заплаканы, губы крепко сжаты. Память Мокина восстановила
Размечтался кочегар и не заметил, когда подошла к столу Анна. Поднял голову, а девушка рядом — принесла с улицы холод, улыбается, снимает знакомые ему белые шерстяные варежки. Разве в такую минуту вспомнишь ячейкин запрет о рукопожатии? Ее рука утонула в его широкой ладони. Хорошо, что вокруг ни одной комсомольской души. Митя побежал к буфетной стойке. Обжигая пальцы, принес в двух консервных банках кипяток с сахарином. Анна рассказывала о предревкоме Герасиме — он поправляется, скоро выпишется из больницы, — но Митя не слушал, все время поглядывал на дверь, боялся, что появится Федя-большевичок. «Увидит меня с ней — насмешек не оберешься…»
Вышли из буфета. До прибытия поезда оставалось более часа. Митя знал, что ожидается товарный, к которому прицеплена теплушка с освобожденными после революции политическими заключенными. Они где-то надолго задержались, излечивая полученные на забайкальской каторге болезни, и теперь пробираются в Россию. Митя мечтал попасть в эту теплушку. Ехать всю ночь на тормозе невозможно — на съезд приедешь в замороженном виде.
На стрелках горели огни. Падал редкий снег… Ходить по перрону с девушкой для Мити было мучением. Он ощущал себя длинным, как телеграфный столб, и поэтому, чтобы казаться ниже, нарочно сутулился. Анна была ему до плеча. Вот не боится же он выступать на собраниях, а тут сковывает его робость. Митя спросил, сильные ли морозы в Осиновке, не залетают ли филины на колокольню. И замолчал.
Остановились около водогрейки. В кармане шинели Митя нащупал кедровые орехи, захватил полную горсть, угостил Анну…
— Вот вы где, голубчики!
Из темноты вынырнул Федя-большевичок, поздоровался с Анной не подавая руки, в течение минуты задал ей вопросов больше, чем Митя за целый час.
Показался поезд. Паровоз с большим фонарем около трубы тяжело тащил вагоны. Крупные снежинки, как ночные бабочки, летели на огонь, ударялись о стекло и таяли…
Во всем составе дымилась одна теплушка. Сквозь маленькое, обросшее льдом оконце еле-еле пробивался свет. Дежурный по станции постучал в стенку вагона. Широкая дверь с грохотом немного откатилась, в щель высунулся лохматый мужчина с шарфом на шее.
— Что? Взять двоих? Пусть едут, только вы нам дровец подбросьте!
В вагоне было тепло, чугунная печка накалилась до красна. Под потолком качался фонарь с небольшим огарком свечи. С угла на угол была натянута проволока, на ней висели штаны, рубали, портянки и какие-то лохмотья. Пахло прелым и кислым. Как видно, люди здесь поселились давно.
На нижних нарах оставалось достаточно места для новых пассажиров..
Ночью Анна проснулась от неприятного зуда. Поворочалась с боку на бок на расстеленном полушубке, но уснуть не смогла… У самой стенки спал Митя, он часто вздрагивал, елозил ногами, бормотал во сне, царапал грудь. Наконец Митя открыл глаза, расстегнул шинель, яростно почесал под мышками, слез с нар. Фонарь уже погас. В печке тлели головешки. Митя бросил на них полено, покосился на грязные нары, но сесть не решился. Хотелось курить… Обшарил карманы, вместо махорки нашел несколько орешков, бросил их в рот.