С открытым забралом

Колесников Михаил Сергеевич

Куйбышев высунул голову в слуховое окно, огляделся по сторонам. Железная крыша была скользкая от росы, и ползти по ней было трудно. И все-таки ему удалось перебраться незамеченным на крышу соседнего дома.

Мимо уха просвистела пуля. Он прижался к дымовой трубе, стараясь сообразить, откуда стреляют. Может быть, просто шальная пуля? Но то была не шальная пуля. Стоило ему чуть высунуться из-за трубы, как пули загрохотали по крыше, будто кто бросил горсть бобов. Да, стреляли по нему. Конечно же те, кто стрелял, пробираются во двор. Через минуту-другую его обстреляют с двух сторон. А до соседней плоской крыши, на которую можно спрыгнуть, всего несколько шагов. Дальше — лестница, заборы, запутанные переулки, так хорошо ему знакомые... Пароход «Межень», наверное, еще не отчалил: ждет его, а красноармейцы сдерживают напор беляков. Ему хотелось подняться во весь рост и побежать. Но знал: обязательно

поскользнется, а то и свалится с высоты четырехэтажного дома.

Когда, перекатываясь с боку на бок, он был уже у цели, застрочил пулемет. Бил со двора. Пули шлепались со всех сторон, их можно было собирать руками. Пулеметной очереди, казалось, не будет конца. Когда она оборвалась, он поднялся, в мгновение ока увидел своих врагов, среди которых успел заметить и корнета Карасевича, и Соловьева-Сапожкова, и бывшего начальника тюрьмы Познанского, и прыгнул на соседнюю крышу. По этой крыше бежал во весь рост. Сорвался по лестнице вниз, перемахнул через забор. Но здесь его поджидали.

— Держи, держи! Куйбышев!..

Это были озлобленные обыватели, устроившие облаву на председателя ревкома. Они жаждали его крови, готовы были разорвать на клочки. Их было человек двадцать — не меньше. С кувалдами, ломами, вилами. Красные физиономии, оскаленные по-волчьи рты, горящие злобой глаза. Он бил их кулаками по головам, сбивал с ног, забыв, что в кобуре маузер. Отбежав за театральную тумбу, все-таки догадался выхватить маузер и открыл стрельбу. Перебегал от забора к забору, а толпа все нарастала. Откуда они брались? Словно у них было чутье. Они перекрыли все переулки и улицы.

Снова ему пришлось бежать по крышам, перелезать через заборы. А вслед неслась дикая ругань, гремели выстрелы.

Все это было вокруг. Но его обостренный опасностью ум неуклонно продвигал его к пристани, где все еще стоял пароход. То ли это был «Межень», то ли какой другой, Куйбышев не мог разобрать, но стремился к нему, боясь, чтобы пароход не отчалил у него перед самым носом.

От горящих нефтебаков небо заволокло черным дымом. Стрельба не утихала ни на минуту. Из переулка выскочил на лошади корнет Карасевич, он почти наехал на Куйбышева — лошадь взвилась на дыбы. Куйбышев выстрелил наугад, хотя это был последний патрон. Он не знал, убит Карасевич или цел, да это его и не интересовало. Он был почти на берегу, и у него на глазах убирали трап. Забурлила вода. Прощальный гудок.

— Эй, стой! — закричал Куйбышев, будто его могли услышать, и помчался во весь дух к дебаркадеру. На палубе стояли Шверник, Кузнецов и другие, махали руками, что-то кричали.

Единым рывком он преодолел водное пространство, разделяющее дебаркадер и пароход, очутился среди своих. Спросил:

— Кого нет? Где Мяги, Масленников, Венцек?..

Их не было. Хотелось думать: просто не смогли пробиться к пароходу, остались в подполье. Да, в такое хотелось верить.

По пароходу все еще стреляли, но никто из ревкомовцев не уходил вниз.

Самара пылала, там, на улицах, шла резня. Там врывались в дома, выгоняли на улицу прикладами женщин и стариков. Там, на берегу Волги, у рыбаков, осталась Паня с сыном. И конечно же семью Куйбышева постараются отыскать...

Он стоял на палубе, стиснув зубы, и ему казалось, будто во всем случившемся его вина, хотя знал: не смогли бы удержать Самару, не смогли, дрались с ожесточением, и сотни красногвардейцев и рабочих нашли смерть на подступах к городу. Кто-то снова предал: очень уж прицельно бомбил враг Самару. Известно кто: эсеры.

«Мне едва удалось уйти из Самары, меня пулеметами обстреливали люди К., меня хотели схватить разъяренные против большевиков обыватели. Рядом со мной рвались снаряды чехов. Уйти все-таки удалось. Я ушел не один, ушел с руководящей группой большевиков. Наш штаб обосновался в Симбирске...»

Нет, он не мог смириться с тем, будто это надолго. Казалось: нужно только сорганизоваться как следует, поднять всю губернию, не оставлять ее врагу, а продолжать руководить ею, управлять, чувствовать в ней себя хозяевами. Белочехи — инородное тело, грабьармия. А без них эсеров, меньшевиков и прочую нечисть можно разогнать метлой...

И сейчас, на палубе белого суденышка, уплывающего в неизвестное, он верил в могучие силы своего народа, в его несокрушимость: раз он поднялся, разогнул спину — никто не сможет опять согнуть его, придавить. Никто. На войне как на войне: бывают и наступления и отступления. Но, как любил говорить отец: «Пошел горшок с котлом биться — одни черепки остались».

2

По ночам, во сне, он вновь и вновь видел себя стоящим

на крыше во весь рост с развевающимися от ветра волосами, а внизу — горящая Самара, полосы темного дыма, вспугнутое выстрелами воронье. Там, внизу, людишки, стреляющие в него из винтовок и револьверов, озлобленная толпа... Откуда она взялась, толпа?.. Стоило революции отступить чуть-чуть, самую малость, как сразу же все притихшее было, вроде бы смирившееся выползло из всех щелей, ощерившись, набросилось на Куйбылтева, на большевиков. Нет, нельзя верить в то, будто враг разбит и обессилен. Он лишь притаился. Он не хочет диктатуры пролетариата, не хочет... И никогда добровольно не захочет. Не верь в его смиренную улыбку, в смиренные слова. Это смирение не перед твоей правдой, а перед твоей силой, перед народом, который наделил тебя своей силой... Есть вещи, которые очень трудно предвидеть, в которые даже не сразу можно поверить: например, в то, что командующий целого фронта может оказаться предателем. В тот роковой день, 7 июня, в Самаре все были в недоумении и смятении: почему командующий фронтом Яковлев вдруг вместе со своим штабом покинул город, перебрался на станцию Кинель, бросив Самару на произвол судьбы? Яковлева во главе Урало-Оренбургского фронта поставил Высший военный совет по рекомендации его председателя Троцкого. Что это? Неразборчивость Троцкого? Возможно. Говорят, он очень уж передоверился царским генералам, комиссаров при них прямо-таки признавать не хочет. Дескать, приставляя к старому военному специалисту «надсмотрщика», мы тем самым оскорбляем военспеца. Доверие должно быть полным, так как военспецы стоят вне политики. Сами военспецы, как знал Куйбышев, себя вне политики не ставят. О деятельности Троцкого в Высшем военном совете было много толков. Один из крупных военспецов отзывался о нем так: «Я не раз замечал откровенную скуку в глазах Троцкого, когда вынужден бывал докладывать ему о чем-нибудь подробно и обстоятельно. Мне кажется, что Троцкого куда больше занимало, что он возглавляет высший военный орган в стране, нежели та упорная и настойчивая работа, которую проводили мы, чтобы хоть как-нибудь приостановить вражеское нашествие. Своего равнодушного отношения к конкретному военному делу Троцкий не только не скрывал, но порой даже афишировал его и всем своим поведением старался дать понять окружающим, что его прямая обязанность делать высокую политику, а не заниматься какими-то там техническими военными вопросами».

Нечто подобное Куйбышев слышал каждый раз, когда заходил разговор с людьми, знакомыми с Троцким. Собственно, и деятельности как таковой не было: Троцкий предпочитал на заседания Высшего военного совета не являться, по всей видимости считая это пустым занятием. В окончательную победу революции он все равно не верил.

Куйбышев недоумевал: разве можно столь ответственный пост доверять человеку, явно равнодушному к судьбам революции, если не враждебному ей? В чем тут крылась загадка?

Если раньше у Куйбышева было непонятное и неосознанное чувство вины за сдачу Самары, то теперь, месяц спустя, когда его по указанию Ленина назначили комиссаром 1-й армии Восточного фронта, он наконец понял: никакими усилиями, даже самыми героическими, даже если бы поднялась вся Самарская губерния, им не удалось бы удержать Самару. Нужна армия! Целая армия. И создать эту армию должен он, Куйбышев. Ее пока нет. Есть ее комиссар Куйбышев. Есть ее командующий. Тухачевский. Двадцатипятилетний юноша, молодой человек. «Спасение не только русской революции, но и международной на чехословацком фронте», — говорит Ильич. Значит, спасение революции, и русской, и международной, здесь. Они с этим юным Тухачевским должны совершить почти немыслимое: собрать воедино разрозненные, плохо вооруженные и неизвестно кому подчиненные отряды, разбросанные по всему Поволжью. Организовать армию... Сделать ее боеспособной.

...Они сидели в здании бывшего Симбирсокого кадетского корпуса, где теперь размещался Самарский ревком. У Куйбышева все еще кружилась голова от недавно полученной под Сенгилеем контузии. В своей неизменной синей косоворотке, в пиджаке, расползающемся по швам, в темно-серых, в полоску брюках, заправленных в грубые солдатские сапоги, он производил странное впечатление. Он был председателем Самарского ревкома, его знали по всей Волге, к нему приезжали из Самары, Саратова, Астрахани, Казани. И новые люди, увидевшие его впервые, удивлялись его богатырскому сложению, буйной копне волос и высокому, мудрому лбу. Такими и представляет себе народ своих вожей, слушает их с изумлением и восхищением, не раздумывая особо, идет за ними в огонь и воду. Один внимательный волевой взгляд вожа парализует натуры слабые, как бы не себе принадлежащие. С таким даже умирать весело. Только прикажи!.. И он привык быть таким. И в ссылках, и в тюрьмах всегда чувствовал себя хозяином.