С открытым забралом
Шрифт:
И теперь, окидывая взглядом полный зал, Куйбышев чувствовал какой-то холодок в груди. Не провалится ли затея с треском?!
Но постепенно он успокоился. Ведь все эти люди прошли жесточайшую империалистическую войну, и прошли ее плечом к плечу с солдатами. Перед ними не нужно произносить речей. Следует начать с дела, найти главное, то самое, что заставило все-таки прийти их сюда...
Он отыскал глазами прапорщика Толстого и подумал: «Пусть все скажет сам! Толстой! Громко. Сын пензенского вице-губернатора. Единственный. Окончил технологический институт еще до войны. Разбирается в инженерном деле. Мог бы прислуживать белочехам в Пензе. Но не захотел. Оставил у них заложниками престарелых родителей и подался
— Михаил Николаевич Толстой, прошу ко мне, — сказал Куйбышев.
Когда прапорщик подошел к столу, Куйбышев указал на стул. Толстой сел.
— Оружие получили?
— Так точно! Все получил: шашку, наган, снаряжение. Нужно было все это надеть?
Куйбышев улыбнулся:
— Разумеется.
По залу прошел шумок. Все были убеждены, что носить личное оружие им не доверят. И никто не подозревал, какую борьбу пришлось выдержать Валериану Владимировичу на заседании военного совета: нужно или не нужно вооружать офицеров? Спасибо Тухачевскому — поддержал. Командир без оружия? Нелепость. Если уж доверять, так доверять...
Куйбышев сказал громко, чтоб слышали все:
— Михаил Николаевич, мне с вами до этого так и не удалось потолковать, а сегодня удобный случай. Почему вы, потомственный дворянин, сын вице-губернатора, решили пойти на службу в Красную Армию? Если не хотите отвечать, не отвечайте.
Толстой был немного моложе Куйбышева, в нем отсутствовала показная лихость, вел себя независимо и естественно. Он обладал располагающей внешностью, милые гвардейские усики, слегка выпуклые синие глаза, открытая улыбка на полноватых губах. Он был такого же могучего телосложения, как и Валериан Владимирович.
— Почему я решил помогать Красной Армии? — Он пожал плечами. — Вы, наверное, думаете, что Толстой наслушался на фронте большевистских агитаторов и решил драться за Советию? Нет, у меня другое. Насмотрелся в Пензе на зверства Чечека, в моей родной Пензе, и понял: русский офицер не вправе смотреть на все это равнодушно. А с Чечеком заодно все эти учредняки. Дутов, Краснов и Деникин — тоже. Меня не проведешь. Мы пришли к вам, Валериан Владимирович, не за чинами и званиями, а чтоб вместе Россию отстоять. За нее мы драться будем, не жалея живота своего. Мы считаем долгом не бросать своего народа и жить с ним, как бы ни тяжела была нам революция. Пережить с ним вместе все... Мы хотим служить русскому народу и России... А то, что я сын вице-губернатора, так это ровным счетом ничего не значит. Тухачевский — из помещиков. Вы тоже потомственный дворянин, как я слышал, сын подполковника, в военной академии учились. Так?
— Так.
— Вот мы и потянулись к вам. За правдой, А правда на стороне большевиков. Только вы ее раньше нас разглядели.
Куйбышев рассмеялся.
— Ну, скажу откровенно: свалили вы груз с моих плеч, — признался он. — Оказывается, все мы тут собрались патриоты. А я думал-гадал: что может объединить большевиков и сыновей губернаторов? Оказывается, любовь к России, родине.
Он почувствовал, как в зале устанавливается дружелюбная атмосфера. Офицеры сейчас как бы договаривались с Советской властью сообща защищать отечество от всех врагов — и внутренних и внешних, так как годы войны научили их кое в чем разбираться.
И Деникин, и Краснов, и Корнилов в их глазах были всего лишь ловкими авантюристами, наполеончиками, озабоченными не судьбами России, а тем, чтобы навязать ей нового царя (а конечно же, каждый из новоявленных диктаторов метил на царский трон). Они представляли бывшую Россию, а многие из офицеров в нее больше не верят.
Да, да, династия и Россия не одно и то же. Генералы Эверт,
Теперь Куйбышев без утайки рассказывал о том, в каком трудном положении находится Республика. По сути, она в кольце, и это кольцо постепенно сжимается. Здесь, на Восточном фронте, нужно срочно создать армию, все они должны заняться этим делом. Немедленно, сегодня же.
— Вы знаете, что такое эшелонная война? — спросил Куйбышев. Никто не отозвался. — Это та разновидность войны, от которой мы обязаны избавиться, — сказал он. — Наши отряды живут в теплушках, в эшелонах. Мотаются туда-сюда по всему Поволжью, ищут белых. От железнодорожной линии отрываться не решаются, так как в теплушках и жены и скарб. Смешно, но факт. А враг удерживает целые области, гарцует по степи, грабит население. И все это из-за нашей слабости, из-за нехватки командного состава. Будем переходить к свободному маневрированию на поле боя... Только так можно победить.
Они почувствовали в его словах глубокое понимание военного дела и прониклись еще большим доверием.
— Вот так, Михаил Николаевич, — сказал он Толстому, — получайте отряд — и желаю успеха. Помните: теперь вы — командир Красной Армии, товарищ Толстой!
Валериан Владимирович сидел в номере Троицкой гостиницы и все думал о недавней встрече с офицерами. Все ли они дозрели до понимания своей ответственности за судьбу фронта?
При назначении их на должности приходилось руководствоваться некой интуицией, суть которой даже не определишь. Чутье на людей? Но откуда оно в тебе, Куйбышев, чутье на людей подобного сорта? Ведь с тех пор как ты учился в кадетском корпусе и общался с ними, прошла целая вечность! Тебе приходилось иметь дело с рабочими массами, подпольщиками, людьми враждебных партий, жандармами, полицией, тюремщиками. Но та каста, из которой ты происходишь, оставалась вне поля твоего зрения.
И все-таки ты их понимаешь. Их несчастье — аполитичность. Их воспитывали так же, как и тебя, в кадетском корпусе, внушали то же самое: офицер должен сторониться политики, он всего лишь слепое орудие династии. Он лишен права голоса. А чтобы он паче чаяния не занялся политикой, его стеной отгородили от народа голубые жандармские мундиры. Да, они аполитичны в своей основе. Но, лишь пройдя через войну и революцию, стали о чем-то догадываться.
И сейчас, оказавшись на стороне Красной Армии, они вроде бы хотят отгородиться от политики, от классового характера происходящей драки.
Он прочитал им выдержки из работы Ильича «О национальной гордости великороссов». Они бурно и долго аплодировали. Потом спросили:
— А кто написал? Очень верно и точно.
— Ленин!
Это вызвало своеобразный шок. Кто-то сказал:
— Мы не имеем представления о вашем учении. Могли бы вы коротко изложить его сейчас?
— Если у всех есть охота слушать.
— Есть охота!
Впервые он ощутил, как трудно передать в немногих словах сущность диктатуры пролетариата. С рабочими было легче: диктатура пролетариата была их заветной, хоть и не всегда четко осмысленной, мечтой. Но как обо всем рассказать вчерашним царским офицерам? И все-таки он должен был это сделать сейчас, не передоверяя их политическое просвещение другим комиссарам.