С первого аккорда
Шрифт:
— Я что, так похож на пышнотелую девицу, скрещенную с бабочкой?
— Да нет, — пожала плечами Аришка, — просто не совсем ясно, как же вы… работаете?
— Музы — очень древние существа. В своем обычном бестелесном состоянии мы напеваем песни, которые слышны лишь тем, кто обладает хоть каплей таланта. Они не воспринимают ее ушами, у этих людей словно есть особые органы восприятия, интуиция, сверхсознание, называйте этот как хотите. Думаете, почему у Берестова такой голос?
— Он тоже муз? — уточнила я. Егор кивнул.
— Вот почему в тот день, когда вы пили коньяк на кухне, он так быстро засобирался домой. Он же ведь со
— Откуда ты знаешь про коньяк? — непроизвольно вырвалось у меня, — Ты был там?
— Мне не обязательно быть рядом с человеком, что бы видеть, чем он занимается и что у него на душе. Тем более, если я муз этого человека.
— Ты мой муз? Так вот почему я "случайно" столкнулась с тобой около своего двора, а потом ты так легко смог столько времени общаться! А я грешным делом думала, что тебе все обо мне Аринка выложила.
— Ничего я ему не выкладывала, — влезла подружка. Мне постепенно становилось легче. Пульс возвращался в норму, дышать теперь можно было свободно, не опасаясь нового приступа необоснованной истерики. Зато теперь все становилось по своим местам: и странные, меняющие форму тени, и мой экспромт в "Красном закате".
— Ну, раз так, — продолжила я, шмыгая носом. Информация доходила до меня отдельными кусками, и лишь только потому, что я не воспринимала ее отчего-то всерьез, так сильно она меня поразила. Зато вопросы рождались один за другими просто с пулеметной скоростью. Однако самым важным и первостепенным я посчитала именно следующий:
— Ответь честно: сколько же тебе лет.
— Двадцать тысяч триста пятьдесят три года. Берестов на пару десятков лет старше меня, -
Я невольно присвистнула, только теперь понимая, почему глаза двадцатидвухлетнего парня показались мне настолько мудрыми и взрослыми. Да просто потому, что сам парень был в несколько тысяч раз старше, — Мы с ним знакомы с детства. Он был самым лучшим моим другом, почти напарником. Пока в 1937 году мы не познакомились с одной девушкой и оба не распознали в ней талант поэтессы. И я опять наступаю на одни и те же грабли…
Егор задумчиво уставился на меня, брови его беспокойно сошлись не переносице, но через несколько секунд он продолжил:
— Мы имели глупость явиться к ней в своем человеческом обличии. Несколько месяцев мы тесно общались, сдружились, у нас появились общие знакомые и интересы.
— Она знала, что вы не люди? — последнее слово далось с трудом. Сейчас Егор ничем не отличался от остальных моих приятелей.
— Узнала потом, когда стало поздно.
— Поздно?
— К тому времени мы уже не просто стали друг для друга приятелями. Говорят, что высшие существа, такие как музы, феи, боги — не способны переживать человеческие страсти. Если тебе кто-нибудь об этом скажет, знай, что это полная чушь. Ты даже не представляешь, как мне было тяжело, когда она сказала, что любит меня.
— Но почему? — искренне поразилась я.
— Потому что я отлично понимал, что не могу быть с ней рядом всю жизнь, все с ней пройти и умереть в один день, как любят писать некоторые впечатлительные особы. Я не хотел лишать ее простого человеческого счастья. Ведь, связав со мной судьбу, она лишалась права материнства, она бы видела, как старится день за днем, а я остаюсь все такой же молодой. Ко всему прочему, я не смог бы все время быть только с ней, как
— Слава — это живое существо? — не поверила я.
— Да. Надежда, судьба, слава — они всегда живые для нас, пока мы в них верим. Они реальны, пока мы их принимаем. Они умирают, когда мы перестаем им доверять.
— И что, та девушка, правда, покончила с собой?
— Да. Повесилась, — Егор опустил глаза, разглядывая плитку на полу. Я судорожно вздохнула, ощущая новый приступ слезотечения, — Берестов тогда обвинял меня в этом, кричал. И вот с тех пор мы целых семьдесят лет не разговариваем друг с другом. Он считает, что я слишком принципиален в своих поступках. А я всего лишь думаю, что для того, чтобы сделать правильный выбор, не надо гадать на колечках и картах. Не советоваться с кем-то. Достаточно просто взглянуть в зеркало.
Сорел встал, разворачиваясь к выходу.
— Мне пора. Думаю, мы еще увидимся. По крайней мере, хотелось бы этого.
— А можно задать еще один вопрос? — парень обернулся уже в дверях, — Тот стих, про птицу дыхание — ее?
— Да. Она посвятила его мне, когда еще не знала о моем истинном существе.
— Видимо, она знала, что делает, — пробормотала я, когда дверь за музом закрылась. Сейчас же на меня навалилась непонятная тоска. Воздух буквально искрился от вдохновения. Терять такую возможность было бы просто глупо. К тому же у меня создалось ощущение, что если я не выплесну его на бумагу, то просто свихнусь. — Арин, дай мне какой-нибудь лист почище.
— Ты что, писать будешь?
— Ага.
— Мне уйти? — на всякий случай уточнила подруга, протягивая старый тетрадочный обрезок с полуистершимися клетками. Я схватила лежащую на столе ручку и почти отключаясь от всего мира, ответила:
— Необязательно.
Аришка села рядом, внимательно наблюдая за тем, как белая бумага покрывается тонким узором синих букв. Голова начала кружиться с новой силой, так, что пришлось схватиться за столешницу. Несколько минут я выводила слова и строчки, и только после этого позволила, покачнувшись, тяжело упасть на Аринкино плечо:
Мы верим в закрытые колбы, мы верим в четыре стены,
Мы тремся по чьи-то законам, что б только не вызвать войны.
Под звуки протяжного вальса в прожектора белых лучах
Мы пляшем, забывши про танцы, в костюмах прилипших ветрах.
Наверно, менять что-то поздно. Наверно, мы после поймем.
Как в ритмах запутаться просто, но пальцы уже не сожмем.
Но руки уже не согреем, и в сотый поплачемся раз.
А кто-то намного умнее, забудет сейчас же про нас.