С тобой и без тебя

Локко Лесли

— О, ради бога. Мы их нисколько не интересуем. Мы для них не привлекательны, понимаешь?

— И ты в это веришь? — Бекки приподнялась на локте и взглянула на идеальные формы Надеж рядом с ней.

— Это так. Им нравятся... другие вещи. Ты видела их женщин?

— О, перестань, Надеж. Ты из Лондона. В смысле, наверное, ты немного отличаешься от англичан, выросших здесь, но ведь у тебя должны были быть друзья темнокожие или из Азии. Конечно.

— Ну, конечно, были. Но это было там.Дома все совершенно по-другому. Ты привыкнешь, вот увидишь. Я тоже находила подобные вещи немного странными, когда впервые вышла загорать, но так и есть — мы для них невидимы, кроме дня выдачи зарплаты. Тогда начинается нескончаемый поток жалостливых историй: одному денег занять надо, просит еще до следующей выплаты, другому домой надо ехать... бабушка, видите ли, умерла, и много всего другого. Это невыносимо.

Бекки ничего не ответила: ей было стыдно сказать правду. Что бы там Надеж ни говорила о местных женщинах,

Бекки чувствовала, как накалялась атмосфера вокруг, когда они лежали у бассейнов. Это было видно по взглядам, которыми «ребята» обменивались каждый раз, когда одна из женщин переворачивалась на другую сторону, выставляя напоказ покрасневший живот и молочно-белые груди, потягиваясь за полотенцем или напитком; это было видно в манере Джозиана говорить «да, мадам» каждый раз, когда она просила его о чем-либо... это было повсюду. Но никто больше не замечал этого. Или, если даже и замечали, то старательно скрывали свои страхи. Она поймала себя на том, что снова мысленно говорит с Амбер. Если на свете и был человек, которому она могла рассказать свои подозрения, то это была Амбер. Она бы поняла. Но Бекки потеряла ее дружбу из-за своей глупости и трусости, и она не знала, как вернуть ее.

— Поразительно, не правда ли? — Это голос Гида вернул ее в настоящее. Она все еще стояла перед картиной.

— Она прекрасна.

— Ты не поверишь, сколько я за нее заплатил, — сказал Гид, закурив сигарету. — Взял ее почти даром. Честно, эти ребята... понятия не имели, что делают. А если бы он стал настоящим художником... ты представляешь? — Бекки посмотрела на него, прикусив губу. Господи, неужели в этих людях не осталось ничего человеческого?

— Где он рисует? — наконец спросила она.

Гид пожал плечами:

— Не знаю. Он брат человека, который работает на меня. Он однажды принес картину ко мне в офис, показать кому-то. Я увидел ее и, так, между прочим, решил купить ее. Цвета необычные. И я сразу же понял, что она отлично впишется в интерьер над камином.

— Гидеон, ты не мог бы узнать, где он работает? Этот брат твоего сотрудника. Мне хотелось бы встретиться с ним. И узнай, есть ли у него еще работы, — вдруг вырвалось у Бекки. Ей в голову вдруг пришла одна идея.

Гид рассеянно кивнул:

— Да, конечно... хотя сомневаюсь, что ты найдешь еще что-нибудь подобное. Понимаешь, у них с этим проблема. Они делают дело хорошо единожды, но повторить никогда не получается. Это что-то вроде...

— Это было бы чудесно, — перебила его Бекки. Она больше не могла это выслушивать. — Я загляну на неделе. Я позвоню предварительно, скажем, в среду.

Он кивнул, она повернулась и ушла. Когда она нашла Генри, он разговаривал с Кейт, высокой, хорошенькой брюнеткой. Она снова наблюдала, как Генри играл свою любимую роль — опытного гида по джунглям, — а лицо Кейт в ответ светилось участием и восхищением. Бекки покачала головой. Да что с этими людьми творится? Что особенного в том, чтобы отвезти и привезти обратно кучку переевших и переплативших туристов в деревню, о существовании которой они даже не знали, чтобы посмотреть на животных, которые в любом другом подобном месте съели бы их заживо? Генри считал себя каким-то современным героем, африканским Индианой Джонсом с широкополой шляпой и в твидовых брюках. Что за бред. Правда-то вся в том, что Генри был чуть-чуть больше, чем прославленный садовник. Это Джок возил туристов в самую гущу джунглей; это он прокрадывался мимо львов и слонов с единственным ножом для обороны. И именно Джок сплавлялся вниз по Замбези, заполоненной крокодилами и гиппопотамами, снующими рядом с его каноэ — а не Генри. Она заметила, как он нахмурился, когда она приблизилась. Она знала, что он ненавидел, когда его ловили на лжи, и что именно она могла это сделать. Большинство людей на этих вечеринках скорее руку себе отрежут, чем сядут в каноэ и пустятся по реке, полной крокодилов, или будут спать в палатке. Только в этом, похоже, она была с ними солидарна. Бекки терпеть не могла джунгли и все, что с ними было связано. Ей больше нравилась городская толпа, а когда «лэндровер» поворачивал на Борроудэйл-Драйв, она вообще считала себя в раю. Она до сих пор помнила тот взрыв смеха, когда на первом ее вечере среди них она сказала, что ничего не доставляет большего удовольствия, чем открыть шкаф или ящик с полной уверенностью, что оттуда не выползет ничего неожиданного.

— О, привет... — Генри раскраснелся. Все из-за пива и пристального внимания Кейт.

— Что ж, пойдем? — спросила Бекки немного резче, чем хотела. Она заметила, как Генри и Кейт мимолетно переглянулись. «О, да пошли они к черту», — разозлилась она про себя. Может быть, между ними даже уже что-то было. Она удивилась, насколько безразлично было это ей.

80

...Месяц спустя Мадлен нашла маленькую квартирку на Леффертс-Плэйс, рядом с Классен-авеню в Бруклине. Небывалых размеров для Бруклина, уверила ее риелтор, не прекращавшая жевать жевательную резинку. Квартирка была на первом этаже; неподалеку был супермаркет, гастроном на углу и множество ресторанов и баров на Атлантик-авеню... «Все, что только может пожелать молодая женщина, любящая себя, — сказала Синди, смакуя жвачку. — Она просто идеальна». Мадлен слегка улыбнулась. Она подписала арендный договор на следующей же неделе, заплатила невероятный шестимесячный

залог и получила внушительную связку ключей. Неужели необходимо запирать все замки на передней двери? Синди посмотрела на нее с состраданием. Ох уж эти приезжие.

— Дорогая, это Нью-Йорк. И закрываться здесь нужно на все возможные замки. Поняла? — Мадлен быстро закивала.

На метро она доехала до Бруклина и прошлась три квартала пешком до своего нового дома. Был июнь. Нью-Йорк благоухал. Она закрыла дверь за собой, заперев только два из четырех замков, и пошла осматривать свою новую квартиру. Длинный, довольно темный коридор, ведущий в гостиную, разделял кухню со столовой и довольно милую светлую спальню. Ванную комнату, казалось, сделали из бывшего здесь чулана, но она была чистой и свежевыкрашенной. Она уселась на пол. Кроме матрацев, которые Синди любезно одолжила ей до тех пор, пока она не приобретет себе что-нибудь, в квартире не было вообще ничего. Ей довольно щедро позволили распоряжаться самой; теперь она просто обязана встать и приняться за дело. Ей нужна мебель, сковородки, кастрюли, тарелки... она осмотрелась вокруг, утомленная жарой. Ее чемоданы стояли посередине гостиной. Дом. Ей было почти тридцать, а это был ее первый дом за всю жизнь. Она улыбнулась при этой мысли.

Шесть недель спустя она толкнула дверь и вошла в квартиру после особенно тяжелого рабочего дня и удивленно осмотрелась вокруг. Не заметно для нее самой это место все больше и больше становилось похожим на дом. Ей как-то удалось выкроить время, чтобы заказать кровать, софу, комод. Однажды вечером она купила цветы в горшочках; на книжном шкафу стояли фотографии мамы, папы и конечно же Питера в милых рамочках. Дом понемногу начинал обретать свои очертания. Она была бы не Мадлен, если бы немедленно не поделила свои доходы на три части. Одну треть она отправляла родителям; другую клала в банк и третью часть тратила, как ей угодно, в основном расходуя свой бюджет на изучение окрестностей. И это дало свои результаты. Ей удалось обставить квартирку так, что у других бы отняло все доходы. На прикроватном столике — старая винная корзина, которую она выпросила у владельца пуэрториканской бакалеи на углу — стояла фотография Аласдэра в рамочке. Она смотрела на нее каждый вечер, перед тем как ложиться спать. Фотографии Дуга у нее не было. Она знала, что у них ничего не будет. Он тоже это понимал. Их отношения ушли, закончились, испарились вместе с последним объятием в аэропорту в Белграде. Она и не жалела. Она никогда не могла понять, как можно быть в таких близких отношениях с человеком и в то же время чувствовать себя совершенно чужими друг другу. Как бы странно это ни звучало, именно это происходило с ними. И она не хотела осознавать это или искать ответ на свой вопрос. Все было прекрасно — и, да, необходимо, — пока все это длилось, но теперь все было кончено, и она осталась одна. И, похоже, так было правильно.

Как бы там ни было, вскоре она поняла, что времени ей не хватает на то, чтобы думать о Дуге, ее родителях или еще о каких-нибудь посторонних вещах. Ее новая работа занимала большую часть ее времени. Она обнаружила, что, пока она скучала по непосредственной работе с лекарствами, в кропотливых обязанностях, которые она выполняла с рядом других людей — Дари, великолепным юристом из Фонда развития женщин ООН, и Джамилей, представительницей Красного Креста, — она находила такое же удовлетворение. Все трое были неплохой командой. Мадлен, с ее глубокими знаниями женской физиологии, нарушения в которой им было необходимо выследить, Дари, с ее быстрым всеобъемлющим умом, и Джамиля, с ее тридцатилетним опытом работы с международными структурами управления кризисами. Ангелы Чарли, так их называли управляющие отделов ООН, были довольно своеобразными. Джамиля была седовласая подтянутая женщина из Бангладеш, выросшая в Штатах. Мадлен иногда думала, что ее решительная манера поведения и резкость обусловлены тем, что она отказалась выходить замуж за человека, которого ей выбрали ее родители, и обрекла себя тем самым на изгнание из семьи. Дари рассказывала ей немного о себе. Дари была очень интересной личностью — урожденной канадкой, родители иммигрировали в Израиль, когда ей было одиннадцать. Следующие десять лет она провела в Рамат Хашароне, зажиточном пригороде Тель-Авива, потом удивила все свое семейство своим неожиданным выбором — она влюбилась в датского туриста и последовала за ним в Копенгаген. Она жила в пригороде Копенгагена следующие десять лет, воспитывая двоих детей и прикладывая все усилия, чтобы стать примерной датской женой. Годам к тридцати она пошла на курсы юристов. Ей понадобилось семь лет, чтобы получить датскую лицензию на работу. К тому времени ее брак окончательно развалился. Она устроилась на работу в штабе Ай-Си-Эм в Женеве, поднимаясь медленно, но верно по лестнице юриста, разбираясь со всевозможными проблемами, в Нью-Йорк ее перевели совсем недавно. Три одинокие образованные и совершенно разные женщины — Мадлен гордилась тем, что знакома с ними.

Летняя жара потихоньку уступала дорогу ярким светлым дням осени — в Нью-Йорке осень называли иначе, чем в Англии, — «ловушка». Октябрь медленно перешел в ноябрь. Листья деревьев опадали со скоростью десять листьев в секунду, когда ей позвонила Амбер. Паола, ее сестра по отцу, выходила замуж, а Танде наотрез отказывался ехать на свадьбу. Не могла бы Мадлен поехать вместо него? Амбер сомневалась, что вынесет неделю одна наедине с ее чокнутой семейкой. Свадьба назначена на Рождество в Намибии, на вершине какого-то холма или чего-то еще более нелепого.