С тобой и без тебя

Локко Лесли

— Просто не представляю, чтобы я отсылала родителям деньги, — сказала Бекки, помолчав. — Обычно всегда было наоборот. Я всегда просила у них.

— Этим мы и непохожи. Если ты африканец... то заработанные тобой деньги никогда не будут принадлежать тебе. Всегда есть кто-то, кому они нужнее; одного нужно в школу собрать — а это карманные деньги, одежда, транспорт, кому-то жить негде... вечно какие-то расходы.

Бекки отложила в сторону свою работу и откинулась назад. Она пристально посмотрела на свои белые колени, словно впервые увидела их. Едва различимый желтый узор на коже, из которой выдавались острые уголки коленей, голени, делал их еще более заметными, как на картине выделялись предметы с помощью игры света и тени.

—

Но ведь дела пошли на лад, так? — спросила она, растягивая слова, глядя не на галерею, не на офис, а прямо на него. Годсон кивнул.

— Да. Удивительно даже, знаешь. — Он улыбнулся ей. — Когда я впервые увидел тебя... Правильная невысокая мадам с желтой соломенной сумкой в этой смешной шляпе...

— На мне была шляпа? — Она удивленно посмотрела на него.

— Да... какая-то огромная широкополая штука. Не помнишь, была зима? А как ты со мной говорила — будто боялась, что я тебя укушу.

— Что ж, ты действительно выглядел немного... пугающе, — сказала она, улыбаясь неловко при воспоминании о том дне. — Я не знала, чего ждать от тебя. Если верить словам Гидеона...

— О, этот дурак. Ну, не бери в голову. Я не думал, что ты местная. Не знаю... это было неважно. Все хорошо.

— Правда? — Бекки выпрямилась, сидя на полу. Колени у нее покрылись пылью. Она отряхнула их и подошла к своему столу. В животе мутило от волнения. За три года их знакомства это был, наверное, самый откровенный разговор. Странно, как можно увлечься работой с другим человеком так, что даже не замечаешь его, по крайней мере, ту его сторону, с которой сейчас показался ей Годсон.

— Годсон. — Она медленно повернулась к нему. — Ты никогда не рассказывал о своей жене, об Аделаиде... когда вы поженились?

Он молчал, потом заговорил:

— Давно. Еще до того, как я ездил в Англию. Я был молод. Она была молода.

— У вас есть дети?

— Двое. Она, конечно, больше хочет, но я не знаю... я... для меня все так изменилось с появлением галереи, понимаешь, искусства и этой жизни. Мы больше не понимаем друг друга. Ты не поймешь; она совсем другая.

— Знаешь, такое происходит не только с африканцами, — тихо проговорила Бекки. — Ты не один меняешься. Это со всеми происходит. Люди разные бывают. Со мной такое тоже случалось.

— С тобой? — рассмеялся он. — Ты... твоя жизнь... с моей точки зрения, у тебя все прекрасно. Милая Бекки Олдридж.

— Зря ты так говоришь, — раздраженно заметила она.

Он посмотрел на нее.

— А что?

— Понимаешь... милая Бекки, глупая Бекки. Ты так говоришь... словно думаешь, я глупее тебя. — Так растолковала Бекки его слова.

— Ты? Глупая? Ты шутишь конечно же.

Он вдруг поднялся, согнув колени. Он тоже присел на полу у незапечатанных коробок.

— Нет, ну... может быть, ты как раз шутишь. Я не знаю. Просто, кажется... будто ты не воспринимаешь меня всерьез. — Она заметила, как на его лице изобразилось изумление.

— Я воспринимаю тебя серьезнее, чем кого-либо в жизни, — медленно сказал он. — А как же иначе? Ведь у нас общее дело... бизнес. Мне нужен серьезный партнер, Бекки. А ты...

— Глупая? — подсказала она. Они рассмеялись. — Извини... просто немного раздражительна сегодня. — Она выдвинула стул из-за стола и села, повернувшись к компьютеру.

После этого было совершенно невозможно сконцентрироваться на чем-то, когда Годсон был рядом, и даже тогда, когда его не было рядом. Наступило Рождество, Рождество в разгар лета и небывалой жары. Негласное табу, существовавшее между ней и Годсоном, вдруг необъяснимым образом исчезло. Она была озадачена этим. Сказать, что она не думала о нем как о черном, было бы смешно и нечестно по отношению к нему. Но это было удивительно похоже на правду. Его существование — весь он, его внешность, акцент, манеры... он перестал быть символом чего-то — черного человека — и просто стал Годсоном. Словно какую-то стену, стоявшую между ними, убрали,

обнажив всю правду, реальную жизнь. Тот факт, что это открытие, как она его называла, произошло в его отсутствие — его не было три недели, — только все ухудшало. Были вещи, о которых Бекки могла говорить только с ним, она снова и снова перебирала эти разговоры в уме, разговаривала с ним мысленно, пока его не было, думая, может быть ошибочно, что Годсон вместе с ней подбирался к правде о том, что происходит между ними, будто бы он часть этого.

Когда он вернулся из Мбизы в первую неделю января, она провела целый вечер, размышляя о том, что надеть, как говорить, как вести себя... они договорились встретиться в «Кипи», знаменитом баре неподалеку для белых жителей Зимбабве, которые занимались искусством, свободных южноафриканцев и эмигрантов. К тому времени Годсон был известен среди людей... он был ее «трофеем», а она его, когда они вместе выходили в город или на улицы Читунгвизы, которые были столько же его территорией, сколько и ее.

Она сразу же поняла, что ошибалась. Она оказалась слишком самонадеянной. Он был, как всегда, таким же приветливым с ней, добродушным, улыбчивым, щедрым... все то же самое. Ничего не изменилось. Она, наоборот, была уверена, то, что она хотела его, было написано у нее на лице, на всем теле. Они как-то смотрели фильм вместе, «Сонник» — кто-то привез видеокассету из Англии, — и она представила, как у нее на теле вытатуирован текст ее мыслей так же, как японка в фильме написала свою собственную историю на голом теле своего возлюбленного. Но даже если бы это было так на самом деле, Годсон не заметил бы. Он ходил среди стульев за барной стойкой, пил и разговаривал с друзьями и с ней. Они поделились впечатлениями от ужасно скучного... веселого... выматывающего отдыха. К тому времени, как они вышли из бара на еще горячий вечерний воздух, Бекки окончательно упала духом. Они молча подошли к ее машине — она предложила подвезти его до дома друга, который находился недалеко от города. Она была немного подвыпившей, когда наклонилась к двери и стала возиться с ключами. Это был старенький «гольф», она купила его у каких-то друзей Надеж, которые в спешке уезжали. Ключ довольно легко пролез в отверстие, но поворачиваться отказывался.

— Черт, — сказала она, тяжело дыша. — Застрял.

— Дай мне. — Годсон выбросил сигарету и затушил ее ногой. Он наклонил к ней голову, секундное смятение, и это случилось. Быстро. Непреодолимое влечение захлестнуло обоих.

Той же ночью Бекки лежала в беспорядочной куче простыней, положив голову на его гладкую, иссиня-черную грудь, открыв глаза. Ночник у кровати все еще горел — в его золотистом свете она внимательно рассматривала формы мужчины, лежащего рядом с ней. Его рука лежала у нее на животе. Похоже, он спал. Темная матовая кожа его тела, мелькавшая перед ней через густые ресницы, восхищала ее, и в то же время она пугалась и стеснялась этого. Не пожалеет ли она? Неужели она сбросила последнюю завесу и добралась до этого человека рядом? Так почему это волновало ее, тревожило? Она поцеловала его.

Ее мысли наполнили сотни лиц... Киеран, Чарли, Генри... все они не шли ни в какое сравнение с тем приятным возбуждением, которое она испытывала сейчас. Амбер. Все ее тело было преисполнено странного чувства гордости. Амбер была не единственной, кто пересек ту границу, о существовании которой Бекки даже не подозревала до недавнего времени. После пяти лет жизни в Африке она увидела, что на этом-то все и строилось, это поддерживалось, несмотря на теорию будущего и замечательного, великолепного радужного народа, который должен был родиться во всей южной Африке. Ирония судьбы в том, что нет никакого радужного народа; и никогда не будет, пока существует табу с обеих сторон. Но она сделала это. Она отличалась от них — она протянула руку и коснулась его; коснулась и пошла дальше, переступив границу, которую никто не смел переступать.