С точки зрения реализма
Шрифт:
Она положила на стол Трофимову толстую общую тетрадь. Бирюзовые озерца потемнели, на скулах выступили розовые пятна.
— Значит, зима еще на Алтае? — спросил заведующий литературной консультацией, инстинктивно не торопясь приступать к такому прозаическому делу, как разбор и анализ стихов.
— Зима! Но весна придет, вы не беспокойтесь! У нас там так: вот зима, зима, снег, метели. А потом сразу как брызнет! И словно праздник какой: все так и засияет кругом!.. У нас хорошо! Степь!..
— О чем у вас стихи, Аня?
— Обо всем. О красивой природе. И о людях, конечно. У нас люди очень замечательные. Тракторист есть Прохоров
— О нем тоже есть стихи — о Соколе?
— Есть. Он хороший.
Покраснев, она помолчала и прибавила:
— Достойный!
— А недостойные у вас тоже есть?
— Есть. Но на тех карикатуры рисуют. В стенгазете. А которые достойные — про тех стихи!
— Оставьте вашу тетрадку, Аня! — сказал Трофимов, почему-то вздохнув. — Я прочитаю. И приходите… ну, хотя бы послезавтра.
Бирюзовые озерца стали светлыми, умоляющими.
— Прочтите сейчас, товарищ Трофимов! Очень вас прошу! — Тут Аня Смородкина снова перешла на шепот. — И скажите… что к чему!
Заведующий литературной консультацией покорно раскрыл толстую общую тетрадь и стал читать стихи Ани Смородкиной.
Ах, как хотелось ему, чтобы стихи этой девушки с Алтая были настоящими, хорошими стихами, чтобы он мог подняться, протянуть ей руку и сказать: «Да ведь у вас талант, моя дорогая!» Но, увы, стихи были плохие! Даже обилие горячих чувств не искупало их обидной неуклюжести. Предстоял неприятный разговор. Весна заглянула в его прокуренный кабинет с пучком плохо зарифмованных подснежников в руке, а он обязан заморозить этот робкий дар ледяным дыханием своего приговора! Конечно, можно сказать что-нибудь обтекаемое, ни да, ни нет, — но бирюзовые озерца требовали правды, а правда была груба и жестока. Трофимов медленно достал портсигар, вставил в мундштук сигарету «Астра», закурил и… поднялся из-за стола.
— Посидите минуточку, я сейчас! — скакал он и, схватив тетрадь Ани Смородкиной, выскочил в коридор. В сущности это было дезертирством.
В коридоре Трофимов сразу увидел того, кто был ему нужен. Зверь сам набежал на ловца. Зверя звали Федором Ивановичем Топоренко, и он занимал штатную должность редактора издательства «Факел». Товарищи звали его просто «Топор» за резкую прямолинейность суждений и железный характер. Самые неприятные объяснения с самыми нервными и самыми скандальными авторами поручались Топору, и он не без удовольствия рубил с плеча.
Трофимов остановил Топоренко и, смущаясь, кое-как объяснил ему просьбу.
— Ругай меня как хочешь, — закончил поэт свою путаную речь, — но не могу я ей сказать прямо в лицо, что стихи у нее плохие! У нее, брат, такие глаза!.. И вообще не хочется мне ее огорчать! Поди скажи ты. Тебе — ничего, ты это любишь!
— Втюрился? — грубо спросил Топор, почесав небритую, колючую щеку.
— Пошляк! Она мне… почти в дочки годится. Просто она такая… ну, как тебе сказать… как Весна. Или как Аленушка васнецовская. Понимаешь, Топорище?!
— Я понимаю, что ты сентиментальный, мягкотелый, слюнявый, старомодный интеллигент, которого надо гнать из редакции железной метлой. Давай рукопись!
Он взял у Трофимова тетрадь, уткнул в нее свой бледный нос и стал как бы грызть близорукими глазами стихи Ани Смородкиной. Фыркнув два раза, он сказал:
— Все ясно! Обожди маня здесь! — и решительно рванул дверь в кабинет заведующего
Когда Топор снова вошел в коридор, странная, блуждающая улыбка делала неузнаваемой его суровую, щетинистую физиономию.
— Сказал? — спросил Трофимов.
— Славная девушка! — неопределенно ответил Топор и вдруг раздраженно прибавил: — Я отдал ей рукопись и сказал, что ты сейчас придешь. С какой стати я должен выполнять за тебя твои служебные обязанности?!
…Через час Топоренко заглянул к Антону Трофимову.
Поэт сидел за столом и, дымя сигаретой, что-то писал.
— Сказал? — спросил Топор, криво усмехаясь.
— Сказал!
— Ну, как она?
— Ничуть не огорчилась. Во всяком случае виду не подала. Сказала, что так и думала про свои стихи — ну, что они плохие и что ей нужно работать над собой, учиться и так далее. Подумала, вздохнула и прибавила: «Ничего, что стихи у меня пока плохие, зато сады будут хорошие. Что же, говорит, делать — настоящие поэты к нам на целину редко приезжают, а без стихов там никак нельзя, вот и приходится сочинять стихи на месте самим». И, знаешь, как-то неловко мне сделалось после ее слов! Уж очень действительно наша братия обленилась, тяжела стала на подъем!..
Все так же криво усмехаясь, Топоренко спросил:
— Это ты о ее стихах пишешь рецензию?
— Нет, — ответит поэт, — я пишу заявление директору, прошу отпуск! — Он томно потянулся. — Устал я, Топорище, чертовски, сидя в этой коптилке. Надо проветриться, подышать жизнью.
— Уж не собираешься ли ты махнуть на Алтай?
— На Алтай, в Казахстан, еще куда-нибудь. Не могу я больше здесь сидеть. Надоело!
— Вот если написать рассказ, — помолчав, задумчиво сказал Топоренко, — о том, как в наше издательство на минутку заглянула Весна и как расчувствовались два пожилых сухаря, да закончить его твоим отъездом, то критики обязательно скажут: это банально, схематично и… как там еще?
— Тебе лучше знать! — огрызнулся поэт. — Ты — критик, а не я.
И, энергично потушив в пепельнице недокуренную сигарету, он размашисто подписал свое заявление.
1955
ДАЛЕКО ОТ МОРЯ
Леса здесь густы, непроходимы, прекрасны; снега безбрежны и чисты сахарной, голубоватой, нетронутой белизной.
В лесах много всякого зверья; бродят и волки. Едешь вечером со станции, а конь тревожится, прядает ушами, бежит шибко, срываясь на скок, — чует зверя.
Здесь — Русь вековая!
Деревня называется Темкино. Колхозники в Темкине живут хорошо, в достатке. У них свой клуб, библиотека, школа, родильный дом и своя гидростанция. Гидростанцией заведует Кузьма Иванович Широков, молодой, лобастый, чуть угрюмый парень. Он инвалид, правая нога у него не сгибается в коленном суставе.
Во время войны старшина второй статьи Кузьма Широков служил комендором на корабле, и тогда за храбрость и воинское мастерство его звали «бог огня». После ранения Широкову дали чистую. Маленький кусочек крупповской стали — осколок от бомбы с «Юнкерса» — не только повредил ему ногу, но и убил его мечту о бессрочной морской службе.