С утра до вечера. В чистом поле
Шрифт:
— Садитесь.
Никакой мебели, кроме койки, тут не было. Комнатка смахивала на декорацию грустной пьесы. Роземари пристроилась на краешке кровати.
— Вам понравились стихи? — спросила она, глядя на дымящуюся папиросу.
— Я ничего не помню. Думал о вас.
Роземари рассмеялась.
— Вы очень смешно говорите по-немецки.
— Иначе не умею. Простите.
— О, это неважно. Мы понимаем друг друга, и хватит. Почему вы так недолго у нас были? Вам не поправилось?
— Мне показалось, что ваши родные сердито на меня косились.
— Неправда. Вам только
— Хорошо, что вы пришли, — сказал Гедиминас, садясь на койку рядом с Роземари.
— Почему хорошо?
— Я хотел провести этот вечер с вами. Кто знает? Через несколько дней, может, меня и не будет вовсе…
— Не говорите так. Я знаю, вы останетесь живы.
— Откуда вы знаете?
— Чувствую. Женщины очень хорошо все чувствуют.
На дворе моросило. По темному стеклу окна бежала блестящая вода, в тополях гомонили вороны. Гедиминас сидел совсем рядом с девушкой, чувствуя тепло ее тела и аромат надушенных волос. Он смотрел на ее белую шею и круглые плечи. Вино и близость девушки опьяняли его. Она так близко! Совсем близко! Протянуть руку — и она будет принадлежать тебе, и ты сможешь ее обнимать и забыть, что идет война, что за окном дождь и мрак. Каждый по-своему бежит к теплу и свету, но часто оказывается в темноте. Его пальцы дрожали. И вдруг, не в силах больше сдерживаться, он обнял ее и стал целовать ее шею, плечи, теплые, полураскрытые губы. Потом он почувствовал, как ее мягкие руки обняли его, и она тихо, как во сне, прошептала:
— Запри дверь.
Он получил запечатанный пакет и, выбежав во двор, пригнул в виллис. Сев, он невольно обернулся и в окне второго этажа увидел силуэт Роземари. Это было безмолвное прощание. Он видел ее только краткое мгновение, потому что машина с места рванулась вперед и, утонув в бензиновом дыму, полетела по аллее, подскакивая на выбоинах дороги. Гедиминас вцепился в поручень машины, чтобы не вылететь. Шофер бешено крутил баранку, пуская виллис на полной скорости. Словно участвовал в автогонках. Ветровое стекло уже залепило грязью.
Над полями расплылся серый холодный туман. Виллис быстро взбирался по дороге на холм, на котором стояла ветряная мельница. В мельницу угодил снаряд; слетела крыша, разбитые крылья взмыли в воздух, словно собираясь взлететь, и сразу попадали на землю. От мельницы остались валы и жернова.
Они пронеслись мимо мельницы, и следующий снаряд разорвался рядом. Шофер сгорбился, на мгновение выпустил баранку из рук, машину заметало. Гедиминас ударился лбом в ветровое стекло. На них посыпались мокрые комья.
Шофер остановил машину и, обернувшись, посмотрел на осевшее заднее колесо.
— А чтоб тебя! — выругался он. — Этого еще не хватало. — Схватив ключ, шофер кинулся к запасному колесу.
— Я побегу, — сказал Гедиминас, выскакивая из машины. — Так будет быстрей.
— Удачи! — крикнул шофер.
Гедиминас бежал по мокрому полю. Ноги скользили. Сердце сильно колотилось в груди. Пот хлестал по лицу. Когда раздавался вой снаряда, он ложился на землю, утыкаясь лицом в грязь, потом поднимался, почти оглохнув от взрыва и снова бежал вперед в тумане — туда, откуда доносились выстрелы
Вой раздался совсем рядом. Гедиминас ринулся к земле, но в то же мгновение что-то сильно стукнуло его; он упал навзничь; все вокруг спрятал черный туман, а потом стало невыносимо больно, как будто у него отламывали правую руку. Он стал кричать и кататься в грязи, охваченный пронизывающей, разрывающей болью, истекая кровью и слезами. Лопается сердце! Все тело лопается. Где люди? Почему никто не поможет ему? Почему? Помогите мне! Помогите! Не оставьте меня одного! Спасите меня! О-о-о-о!..
Взрывы. Только взрывы… Неужели кругом никого нет?
Неужели только грязь и вой снарядов?
11
Он поднял тяжелые веки и словно за матовым стеклом увидел лицо Роземари. Нет, это была не рыжая девушка. Смуглое лицо наклонилось к Гедиминасу, и он услышал далекий незнакомый голос:
— Как вы себя чувствуете?
Он пошевелил пересохшими губами.
— Пить.
Смуглое лицо на минуточку отодвинулось, снова показалось словно за матовым стеклом; его губ коснулся край кружки. Рот и ноздри были полны мерзкого запаха, от которого становилось невмоготу. Он медленно просыпался, начиная соображать, что лежит в госпитале после операции. Он увидел железную койку, на ней кто-то лежал с забинтованной головой. Кто-то стонал. Чей-то хриплый голос сказал:
— У него руку оторвало.
«Это у меня», — подумал Гедиминас. Он не хотел об этом думать. Но сон рассеивался, и ум начинал работать. Рождались мысли. Острые, страшные, реальные, как боль.
«Я лишился руки. Где она? Осталась в поле. А может, ее отрезал хирург на операционном столе. У меня больше нет правой руки. Да, нет. Это ясно. Рука. Где моя рука?»
От усилия мысли его покрыл липкий пот. Он устал и закрыл глаза, ринувшись головой в сон. Он утонул. Его не стало. Не стало и снов.
Когда Гедиминас проснулся, уже наступил вечер. Солнечный луч проник в окно и озарил черную доску у стены, на которой еще оставались следы мела и смутные очертания слов.
Луч скоро угас, и в класс стали пробираться сумерки. Между койками ходили хирург с медсестрой. Хирург был приземист, плотен, с мрачным лицом и коротко постриженными волосами. Рукава его халата были закатаны; виднелись сильные волосатые руки. Он говорил глухим басом. Сестра послушно реагировала на каждое его слово и движение руки. Они остановились у раненого с забинтованной головой.
— Все еще без сознания?
— Да.
Хирург, наклонившись, проверял пульс раненого.
— Так… — бормотал он. — Так, так…
Боль мучила Гедиминаса. Ему казалось, что она всюду, в каждой частице тела, но болела только отнятая рука.
«Я без руки», — подумал он, и от этой мысли по спине пробежала дрожь. Гедиминас не хотел верить этому. «Нет, нет, это не так. Не может быть. Мне только кажется…»
Он поднял левую руку и начал искать правую у другого плеча. Руки не было. Его пальцы нащупали только забинтованную культяпку. Стон застрял у него в горле. Хирург обернулся, и на его лице Гедиминас увидел виноватую улыбку.