С высоты птичьего полета

Брагина Наталия

Недалеко от жилища патриарха рос гигантский дуб – возможный свидетель движения различных временных пластов исторического и бытового масштаба. По рассказам наследников родоначальник череды талантов любил сиживать на скамье, и поныне стоящей под этим дубом, и наблюдать метаморфозы природы. Он знал, что заслужил на это право.

Несколько в стороне – на склоне описанного холма – стоял еще один двухэтажный дом совсем свежей постройки, предназначенный дедом внуку – также не лишенному творческих устремлений. Ирине, частенько приходившейся потом бывать в этом тереме, чувствовалось в нем не совсем уютно из-за чрезмерной, как ей казалось, плотности комнатной атмосферы. Про

себя она окрестила его «домом смердов».

Ну, да самое непредвиденно-неприятное оказалось не дом и его дух. Рухнули семейные узы. По крайней мере на тот момент, когда появились там Ирина с Андреем. Однако это, как будто, не должно было их касаться. Как специально уведомил их приятель – хозяин третьей дачи и одновременно отец внука великого деда, – появление обитателей дома смердов предстоящим летом не ожидалось.

Третий дом – их приятеля Феоктиста и его супруги Матреши – где предстояло жить, коий следовало сторожить и в котором Ирина очень надеялась написать бродивший в ней роман, как она именовала то, во что должна была вылиться беспрестанная работа памяти и воображения, – находился на супротивном конце поместья, как раз лицом ко входу в фамильное владение.

Множащееся с годами количество наследников и соответственно обиталищ, как ни странно, не сопровождалось земельным переделом и созданием новых индивидуальных проходов к домам. Как было установлено еще основателем поместья, проехать можно было исключительно через большие деревянные ворота, запором для которых служила грубо ошкуренная осинка, а пройти – через прилепившуюся к воротам узенькую калитку, запиравшуюся на внутренний шпингалет.

Все эти обстоятельства сыграли впоследствии определенную роль в затворнически-буколической, как она предполагалась, жизни Ирины и Андрея.

Перво-наперво, как только открыли дом, еще не проснувшийся после зимней спячки, начался его осмотр с особо пристальным вниманием к мемориальным деталям. Спору нет, жилище было обустроено на славу. Был тут и камин, про который в московском свете шестидесятых годов ходили слухи и легенды. И понятно: в те времена камин был редким деликатесом. Это сейчас, чуть сколотился капиталец, так и камин на семнадцатом, или каком ином, этаже. На крыше бассейн, а в квартире – совсем уж нечто дивное – джакузи… Но тогда еще и в голову подобное не приходило и водоемы сооружали по старинке на открытом пространстве.

Кстати, и отец-основатель тоже в свое время предпринял попытку организовать посреди надела пруд с золотистыми карпами, лебедями и прибрежными голубыми ирисами… Огромный котлован, поросший мелколесьем, и затопленный гниловатой весенней водой, свидетельствовал о серьезных землеустроительных намерениях патриарха, совершенно обесценивая народническую линию, демонстрируемую прялками и прочими подобными элементами убранства дома.

– Ребята, смотрите – видите эти чудные зеленые плитки… Как-то после «Арагви» мы бродили по ночной Москве… С нами еще были Гена, Андрюша, Сашка… Какой черт занес нас на Солянку? Где-то там в глубине, в одном из переулков сносили дом, и стояла под луной одна стена от печки-голландки, покрытая этими самыми плитками, – голосом народной сказительницы завела Матреша рассказ, не предвещавший близкого конца.

– Я кричу: это ж как раз для нашего камина – он же у нас совсем голый… А ни у кого ничего такого, чем можно отбить или отковырять, нет… Но уже азарт… Все веселые – после-то ресторана… Кто стал колотить тут же валявшимися кирпичами – кто гвоздями ковырять… А я умоляю: не портьте вещь, – в упоении от сладостного воспоминания юности выводила Матреша.

– Естественно, в основном черепки

откалывались, но и несколько штучек целых получилось – вот, видите: эта и вот эта и там еще внизу несколько плиток, – с гордостью коллекционера, демонстрирующего самые редкие экземпляры, заливалась Матреша. – Вы думаете, я смирилась – ничего подобного. На следующее утро потащила Алку. Взяли молотки, ножи и явились. А там уже бульдозерист свой ковш под нашу стенку пристраивает – хорошо успели… Орем в два голоса: миленький, голубчик, не трогай – все плитки разобьешь… Он – молодой, кудрявый – смеется: ну, чего вы, девки, в этом хламе (он, конечно, покрепче выразился), потеряли… А мы: нам плитки нужны… Это просто счастье, что успели, – с веселым ужасом в который раз переживала Матреша свою победу над временем.

– Представляете, приди мы на пять минут позже, и все – сравняли бы с землей эту красоту. А при дневном свете мы увидели, что там был по зеленому орнамент выведен… Видите: вот эти – цвета кофе со сливками… Кажется, будто с топлеными. Парень говорит: отойдите, девчата, счас все в лучшем виде устроим. Раз – и так легонько подтолкнул ковшом стенку – она и рассыпалась, – сияя счастьем, продолжала Матреша.

– Мы набили сумки – а они, черти, тяжелые – там же еще куски глины налипли… Уж как дотащили до такси, и сказать невозможно. Таксист смеется: что, девки, на памятник себе стали заготовки делать? Ему смешно, а нам каково было потом до лифта тащить, – постепенно впадая в не раз уже пережитую по этому поводу жалость к себе, с затаенной обидой говорила героиня. Обида относилась к Феоктисту, который вместо того, чтобы идти с «девчатами» на отбойные работы, поехал к какому-то художнику, с которым, Бог знает когда договорился о встрече. Мог бы и передоговориться…

– А кто, скажите на милость, отвозил на дачу эти сокровища? Кто прилеплял их к камину? Кто на себе приволок с Севера еще шесть потрясающих плиток? Заметьте, не на машине, а на себе – в рюкзаке, – как бы в укор жене вступил в повествование Феоктист, явно считавший, что его лепта дорогого стоит. – Жаль, нельзя дать вам подержать, взвесить такую штучку – поняли бы, что значит на собственном горбу нетленку таскать… Я их на пожарище собирал… А потом дома оттирал, отмывал… Это, конечно, не в счет, – выговаривал обиженный супруг.

Дом был осмотрен. Обстоятельная Матреша разъяснила Ирине все тонкости своего домоводства. Можно было расслабиться.

– Сама видишь, жизнь у тебя будет райская. Телефон есть: звони – не хочу, а к тебе… если сама пожелаешь. Душ прекрасный. Обратила внимание, как продуманно сделан сток… А какой кафель… чешский. А канализация? Видела ли ты где-нибудь на дачах такую вещь? Это спасибо свекру – чуть ли не через Совет Министров выбил, – журчала Матреша, перебирая и как бы ощущая всеми органами чувств уникальные бытовые достоинства своего владения.

«Какая она все-таки красивая… Эти огромные черные глаза, будто истомленные нежностью и безграничной любовью… Эти до сих пор свежие яркие губы, а за ними… Боже мой, за ними россыпь перлов, не тронутых временем… Нет, нет, постой-ка, в самой глубине какое-то мерцание… Ага – золотой зубик… Так это только добавляет сияния ее лику…», – подводила итог своим наблюдениям Ирина.

Несколько умягченная временем и деторождением Матреша – такая женственная, такая теплая – сидела в прелестнонебрежной позе на крылечке террасы и курила, неспешно со вкусом затягиваясь дорогой сигаретой. Мужчины бродили по еще не окрепшей земле, обсуждая прелести весенней охоты. Феоктист сетовал, что и эта весна не принесет ему радости уединенного бродяжничества по окрестным лугам и болотам.