С высоты птичьего полета
Шрифт:
– Понимаешь, рядом только Прайс… и никого больше… только Прайс.
И такая глубинная тоска была в его словах, что Андрею показалось, что дело не в одной только охотничьей страсти.
– Вот так сидеть бы всю жизнь, никуда не торопиться… Смотреть вдаль или наблюдать, как на твоих глазах раздвигаются лепестки крокусов, – с ленивой мечтательностью тянула Матреша, неотрывно следя за странными действиями своей приятельницы.
Еще когда они ехали из Москвы, Ирина напрягала всю свою волю, чтобы не слышать мерного рокота дамы-патронессы, каковой, видимо, ощущала себя Матреша. Это было ее обычное состояние – привычное
Матреша, в свою очередь, в душе осуждала приятелей за отсутствие светскости и никак не могла найти нужный тон в общении с ними. И, будучи, по ее глубокому убеждению, женщиной светской, демонстрировала свое благорасположение, тонко намекая, что никогда не даст почувствовать разницу в их положении.
Когда благодушное воркование Матреши плавно перешло от любовного перебирания прелестей оставляемой на чужие (еще неизвестно, насколько умелые) руки дачи к волнующим воспоминаниям о посещаемых ею в разное время и в разных местах мирового пространства супермаркетах, Ирина, стоявшая напротив, прислонясь к березе, внезапно нагнулась и, уже больше не разгибаясь, стала собирать нападавший за межсезонье валежник. Она старательно сортировала ветки по величине и по породной принадлежности: сосновые – одна кучка, березовые – другая. Большие ветви относила к дровяному сараю, малые – накапливала недалеко от террасы.
Пораженная молчаливой методичностью действий приятельницы – к тому же совершенно не вызываемых обстоятельствами – курильщица прервала поток вещания и с возраставшим удивлением наблюдала за ее странным поведением.
– Ты любишь трудиться? – в озарении воскликнула Матреша.
«Батюшки, да она еще и идиотка!» – пронеслось в Иринином мозгу.
– Тебе нравиться работать? Зачем собирать ветки – они все равно будут сыпаться с деревьев… Зачем заниматься бессмысленным делом? – с возраставшей неприязнью приступала с вопросами разумная Матреша.
– Да, я люблю трудиться! Как ты называешь любое физическое шевеление, – неожиданно для самой себя выпалила извращенка.
«Самое лучшее было бы немедленно вернуться в Москву», – крутилось в помраченном Иринином мозгу.
«Да уедет же она когда-нибудь… Ясно, что любую заграницу она предпочтет несравненным прелестям своего дачного гнездышка», – вконец вдруг озлобилась Ирина.
Пришли мужчины. Обследование отцова поместья, обещавшего в недалеком будущем сделаться собственностью сына, вызвало в животах у них острое чувство голода, а в душах – умиротворение.
Голод на природе – чувство совсем особого рода. Это не просто потребность в еде, это – голод всего организма – всех его самомалейших частиц. Как будто проснулось что-то первичное, чистое, определенное, что связано с не покрытой асфальтом землей, с не заполненным тяжкой химией воздухом, с ясными цветами неба и пробивающейся растительности. Казалось, что и принакрывшее всех четверых своим покрывалом умиротворение проистекало из того же источника. Разыгравшийся аппетит обесценил прочие страсти и как бы уравнял их в общевидовой принадлежности к homo sapiens.
Возможно, у хозяев были и иные причины душевного покоя: все-таки они ощущали свою принадлежность к подвиду собственников. И притом,
К счастью, гостям неведома была их подвидовая принадлежность. И потому они вполне беззаботно ощущали братство людей на физиологическом уровне.
Трапезовать устроились на заливаемой обнадеживающе долгим весенним солнцем террасе. Знаменитое на всю Москву (в известных границах) Матрешино сациви соседствовало с Ирининым винегретом и холодным ростбифом. Прямолинейная самоуверенность «Московской» несколько смягчалась неочевидным благородством «Слынчев Бряга».
– Из Болгарии привезли – это вам не московский вариант, – с гордостью бережливого хозяина, у которого всегда найдется, подо что закусить, мечтательно промурлыкал Феоктист.
Когда же это они были в Болгарии? Дай Бог памяти – кажется, лет пять тому. В узких кругах московского бомонда ходила легенда о Матрешиной юбке, сшитой из павловопосадских шалей ее собственными ручками и сведшей, по словам самой мастерицы, с ума Златни Пясцы. Европейские дамы – что уж и говорить об отечественных – были раздавлены, унижены – было достигнуто полное торжество Венеры, то бишь несравненной Матреши.
Само собой разумеется, и за портняжный шедевр пили.
– Но, заметьте, какова идея! Каков вкус! И за какие деньги! Смешно! – упоенно восклицала затейница.
Нега и размягченность постепенно стали окутывать прежде не очень стройный квартет. Уже и Ирина звонко хохотала. И уже корила себя за свою вздорность.
«Ну почему все обязательно должны “любить трудиться”? Почему? Почему не должно быть и созерцателей и обаятельных потребителей?» – расслабляла узду нетерпимости несостоявшаяся, по-видимому, героиня социалистического труда.
«Ну, любит она тряпки – ну и что! Но она же и детей вырастила сама – жизнь на них положила… Сценой пожертвовала».
– Давайте выпьем за детей! И ваши, и наши взрослые, самостоятельные. Разве стал бы я для себя мотаться по этим заграницам с выставками, с мастер-классами! Да, сидел бы я здесь и бродил с Прайсом окрест… Мне ничего не надо… Я уже всего достиг… Но деньги! Ванюше в Париж надо подбросить. Жена француженка – сами понимаете – не будет себе юбки шить. А Костя – талант, но слаб… Кругом интриги, подсиживания – никак не пробьется к первым ролям, – раскрывал семейные тайны отбросивший обычную сдержанность Феоктист.
По тропинке, вьющейся от калитки вдоль видимого с террасы забора, двигалась четверка разнополых людей, сосредоточенно смотрящих себе под ноги. Никто из них ни разу не поднял глаз, не повернул головы в сторону дома, не кивнул, не махнул рукой…
Но что же хозяева? Что их гости – будущие поселенцы? Временные. Что они? Стали кричать: Стой! Кто идет?
Или напротив того: Привет! Почему не зайдете?
Ничего подобного. Куда девалась вальяжность поз и живость речей.
Явление квадриги – без коней – ускоряющей свой бег под прицелом четырех пар глаз (о количестве бегущие могли только догадываться), произвело на сидящих на террасе впечатление подобное тому, каковое на праведную жену Лота оказало разрушение Содома за ее спиной – они остолбенели. Двигались только глаза. Сначала раздвинулись до возможных пределов веки, а потом можно было видеть синхронное движение зрачков, как бы приклеившихся к проносящейся четверке.