С.нежное сердце
Шрифт:
И вся эта понятная только мужчинам красота блестит, надраенная, как в музее. Понятовский даже специальную доску во всю стену заказал – в зелёном бархате и с лакированной резной планкой по ребру. Сталь на ней смотрится ну очень красиво. Так и хочется подойти, взять в руку, обнажить…
Но это ещё не всё. На столике рядом с оружейной стенкой красуется широкая шахматная доска в виде замёрзшего, запорошённого снегом озера, а на ней литые металлические фигурки в рост со вставшую на задние мышь. Рыцари с чёрными крестами и рогатыми шлемами с одной стороны и сверкающие кольчугами и капельными щитами витязи с другой. У первых король – это настоящий германский барон на
– Товарищ полковник… – Анисин сделал движение рукой, но ладонь до виска так и не добралась. – Доброго вам дня…
Понятовский отмахнулся, вроде как он же по возрасту младше… Сделал приглашающий жест.
– Присаживайтесь, Филипп Петрович. Присаживайтесь. Докладывайте, как ваше драгоценное здоровье.
Анисин уселся на стул рядом с начальничьим столом и, подумав, закинул ногу на ногу.
– Хорошо тут у вас, тепло… – Он потянулся и с вжиком расстегнул курточную молнию. – А на улице настоящий холодильник.
– Я бы даже сказал – морозильник. – Понятовский улыбнулся. – Чаю?..
– Нет, Григорий Евгеньевич, спасибо. – Анисин помотал головой. – Я, наверное, не так, чтобы на долго…
Понятовский смерил пришедшего очень внимательным взглядом, губы его при этом превратились в тонкую линию.
– Что?.. Что-то серьёзное?..
– Серьёзное, Гриш… – Анисин невесело покивал. – Очень серьёзное… Сердце. Врачи вообще с постели подниматься запретили. Да разве ж можно целый день лежать?.. Вот, к тебе решил зайти…
Понятовский почесал нос, хмыкнул.
– Петрович… Это то, о чём я думаю?..
Анисин взглянул начальнику в глаза. Карие, совсем не глупые, они одновременно и молчат и говорят о многом.
– Ну, если ты думаешь, что я пришёл увольняться – то ты совершенно прав.
Понятовский принял вид, словно услышал нечто само собой разумеющееся, но в тоже время взгляд его от старого следователя убежал, спрятался, чтобы тот его не прочёл.
– Понимаю тебя, Гриш. Прекрасно понимаю… – Анисин говорил спокойно, речь его текла устало и по-старчески хрипло. – В такой тяжёлый момент вас оставляю. Но я больше не могу. Не по плечу мне. Выдохся я.
Понятовский облизал губы и вроде как хотел что-то сказать, но лишь снова отвернулся.
– Устал я, Гриша. И с сердцем в самом деле нелады… Чувствую в любой момент слабину могу дать…
– Ну… Петрович… – Понятовский попытался улыбнуться. – До этого момента ты держался молодцом…
– Ты меня извини. – Анисин развёл ладони, на его губах расцвела виноватая дуга. – Придётся вам этого ирода ловить уже без меня… – Тут он опустил взгляд, задумался… и добавил: – Да и, наверное, так оно будет даже и лучше. Ну сколько я уже за этой тенью гоняюсь?.. Сколько уже в эту стену долблюсь?.. Пускай лучше на моё место придёт другой. Кто-нибудь посмекалистее да помоложе. А мне пора.
Повисло молчание. Понятовский опустил взгляд, лицо его посерело, лоб пересекли морщины. Шумно вздохнув, полковник поднял руки и опер подбородок на кулаки. Анисин следил за ним с истинно старческим спокойствием.
Зазвонил телефон, но Понятовский этого будто и не заметил. Телефон дребезжал, ныл. Да ещё так назойливо. Звонок прекратился и тут же зазвенел опять, вымогая внимания. Анисин робко предложил:
– Гриш… Может ответишь?..
С
– Ладно, Филипп Петрович, будь по-вашему. Отговаривать я вас не могу, всё-таки возраст у вас уже… Ступайте к кадровикам, всё им там объясните. Если вдруг что – я сегодня целый день здесь.
Анисин не поспешил вставать, на полковника он поглядел то ли с хитринкой, только с усмешкой. Помедлив, только чуть погодя он неспешно поднялся и протянул ладонь.
– Спасибо, Григорий Евгеньевич! Все эти годы мне было приятно работать с вами.
Понятовский уставился на Анисина недоумённо, но вдруг осознал момент и будто опомнился, встал и пожал протянутую ему ладонь обеими своими, сжал посильнее и даже потряс.
– И мне было приятно, Филипп Петрович! И мне! Желаю вам здоровья и спокойствия на заслуженном отдыхе. Заходите в гости!
Анисин по-свойски отдал честь – ладонь козырьком полетела к виску, но остановилась на полдороге, замерла и вернулась к поясу.
Когда дверь за майором закрылась, Понятовский опустил голову и рухнул в кресло, как подстреленный. Он бы, наверное, и голову даже закрыл, чтобы как в детстве спрятаться от жестокого мира в воображаемом домике, если бы не боялся, что его так застанут. Анисин уходит! Уже ушёл… Самая рассудительная голова во всём отделе – и теперь на пенсии! Чёрт бы его драл! А кто теперь будет заниматься тем проклятым, что ежу какой год на трупах стихи оставляет?! Кому такое поручить?! Только ведь заикнись – не постесняются даже о переводе просить! Тут же увиливать начнут! Вот до чего уже докатилось! Хотя оно и понятно… Кому нужна настолько глухая затея?.. Один Анисин выговоров не боялся – и то лишь потому, что уже давно пенсией своей был прикрыт, смыться мог в любой момент. Вот и соскочил…
Понятовский поднял голову, поглядел на шахматных воинов. Выдохшийся и павший, взгляд его скользнул по рыцарям и витязям, метнулся к стене с оружием, прыгнул за окно… Ох! Ведь всего лишь десять минут назад на улице шёл снег, а теперь, злая и недовольная, там поднимается вьюга! Ветер закручивает, мечет снежинки в окна! Всё белое-бело и даже на взгляд холодное жутко.
Понятовский отвернулся и совсем поник.
Ну как же, как же эту проблему решить?.. Кто всё исправит?..
Моя самооборона
Адово жаркое лето сменилось холодной, прямо-таки апокалиптической зимой. За день выпадает столько снега, что если скатать со всей Самары, снеговик упрётся макушкой в высшие слои атмосферы. Как жарко не топи – везде холодно! В отделении, дома, в гостях – нигде не найдёшь человека, не носящего шерстяных носков. В магазинах не успевают подвозить обогреватели, в аптеках лекарства смахивают ещё до полудня. Девятый круг по Данте, не иначе.
С развода пробежало полгода. С женой Роман не созванивался, зато это часто делала Настя. Будто не понимая, что родителям неприятно, она старалась говорить с матерью по громкой связи при отце, а иногда даже включала камеру и пыталась связать бывшую семью общим разговором. Правда, как только такой разговор заканчивался, – и почти всегда неловко, – дочь тут же становилась безмолвной. Словно цветок, увядший в холода, она закрылась и больше не обсуждала с родителем того, о чём раньше говорила в удовольствие. Единственное, чем ещё возможно было её увлечь – это разговорами о следственной работе.