Саамский заговор (историческое повествование)

Кураев Михаил Николаевич

С отцом было интересно все: пилить дрова, растапливать печку, клеить бумажные цепи на новогоднюю елку, даже мыть посуду.

Важное дело отец начинал с поисков «чрезвычайного и полномочного представителя директора Мурманского краевого музея». С озабоченным лицом он проходил мимо Светика и на ходу спрашивал: «Вы не видели чрезвычайного и полномочного представителя?» или «Вы не могли бы сказать, чрезвычайный и полномочный представитель уже прибыл?» У Светозара от этих вопросов замирало сердце, но он старался удержать себя в роли и отвечал с достоинством: «Чрезвычайный и полномочный перед вами». После этого следовало приглашение, самое малое, подмести пол, а то и навести порядок на чердаке, отправиться в сарай колоть

дрова, носить наколотое для печки и плиты, копать огород. С отцом все было интересно и неожиданно, и беда не в беду, и промах не в обиду. Забегается с ребятами во дворе, забудет про дрова, отец никогда не скажет, как мама: «Почему до сих пор дров не принес? Сколько раз тебе говорить?» или что-нибудь в этом роде.

Отец никогда не произносил наставительных выговоров. Увидев отсутствие дров перед печкой, отец грозно возвещал: «И за нерадение истопник Прошка будет подвергнут строгому взысканию!» И «истопник Прошка», рот до ушей, летит в сарай за дровами.

Увидев в тетради сына двойку, Алексей Кириллович, покачав головой, возглашал: «Убоясь бездны премудрости, вспять обратился».

За разбитую тарелку Серафима Прокофьевна ругала, посуды в доме было небогато, отец же вставал на защиту: «Необдуманность извиняема порывами гения. Пушкин».

Если после школьной драки Светик приходил домой в слезах и с разбитым носом, мама обрушивала на него всю свою медицинскую премудрость вперемешку с охами и ахами. Отец же, когда случалось быть свидетелем мальчишеской скорби, только посмотрит и важно скажет: «А бывают у них меж себя брани до крови и лая смрадная!» — и дворовая ребячья «стычка» уже высвечивается былинным светом, становится событием прямо-таки историческим. И еще не утерев как следует слезы, Светозар начинал улыбаться. И похвалить отец мог так, как никто на свете: «По ревностным вашим стараниям пребываем к вам от нашей милости благосклонны».

С отцом можно было говорить о чем угодно. «А Солнце большое?» — «Как сказать? Пять расстояний до Луны — это его диаметр. Миллион триста тысяч километров примерно». — «А за что Павла Первого убили?» — «Дело, брат, темное. То ли англичанам не угодил, то ли свои рабовладельцы испугались за свое добро. Мог ведь под настроение и крепостное право отменить».

Как-то, сидя у печки, Светозар спросил отца о вере. Тот чуть удивленно взглянул на сына, стараясь угадать, чем этот вопрос рожден. Специально выждал паузу, давая понять, что вопрос не из простых, потом взял в руку кочергу и обколотил догорающие поленья. И когда Светозару показалось, что отец или не расслышал, или просто не хочет отвечать на его вопрос, услышал:

— Вообще-то лучше всего на этот вопрос мог бы ответить человек верующий. Я, как говорится, этой благодати лишен. Это все равно что спросить человека, никогда не любившего никого кроме себя, к примеру, что такое любовь. Вера, вера, вера… Вот что я тебе расскажу. После смерти царя Алексея Михайловича и недолгого правления его сына Федора Алексеевича на русском престоле оказались двое молодых людей, для них даже трон двойной сделали. Один сын был от первой жены царя, шестнадцатилетний Иван, и сын от второй жены, Петр, вовсе десятилетний. Иван был существом болезненным, к государственной деятельности непригодным, а Петр слишком мал. А за каждым стоят семьи: за Иваном — родня его матери, Милославские, Хованские, старшая дочь Алексея Михайловича — царевна Софья. За Петром — клан его матери Натальи, Нарышкины, ее родня, Матвеевы, тоже сильная партия. Софья и ее сторонники подговорили стрельцов на бунт. Те ворвались в кремлевский дворец бить Нарышкиных и их сторонников. Расправа на месте, как говорится, без суда и следствия. В горячке побоища приняли стольника Федора Салтыкова за Афанасия Нарышкина, брата царицы Натальи, и, недолго думая, убили Салтыкова. Сначала убили, потом поняли,

что убили не того. Что делать? Отнесли тело к его отцу, известному и всеми почитаемому боярину Петру Салтыкову, стали извиняться, оправдываться, что-то лепетали, лукавый попутал… А старик их оборвал, не стал слушать, только произнес: «Божья воля!» — и велел угостить убийц, раз уж в дом пришли, вином и пивом. Ты спрашиваешь, что такое вера, вот она. Верит боярин, что все судьбы в руках Божьих, а почему одна судьба так сложилась, а другая иначе, не человеческого ума дело.

— Я бы так не смог, — сказал Светозар.

— Что не смог? — спросил отец.

— Убитого сына принесли, а он… вино, пиво… угощенье убийцам… — Светозар даже непроизвольно замотал головой, отгоняя живо представившуюся ему картину.

— Ты спрашиваешь, что такое вера, вот это она и есть.

— А эти, которые убивали, они какой веры были? — спросил Светозар.

— Той же, крещеные. Православные. Как говорится, единоверцы.

Теперь Светозар топил печь, приходя из школы, а к приходу отца со службы растапливал еще и плиту, вечером отец стряпал, еду готовили на три-четыре дня, благо на холоде все хорошо сохранялось.

С тех пор как увезли маму, отец стал редко смотреться в зеркало, подолгу не стриг усы и бородку, отчего они распушились и утратили привычную строгую форму. Но ощущение беды, пришедшей в дом надолго, Светик почувствовал, когда перед Новым годом, заранее чувствуя недоброе, робко спросил отца: «Чрезвычайный и полномочный интересуется: а цепи клеить будем?» — «Не знаю, милый, не знаю, — как-то торопливо проговорил отец, но, увидев глаза сына, уже обычным деловым тоном сказал: — Я думаю, ограничимся прошлогодними».

О «чрезвычайном и полномочном» больше не вспоминали ни отец, ни сын. Игры кончились.

12. РАЙОННЫЕ БУДНИ

Быть начальником Ловозерского отдела НКВД, конечно, почетно, но не в тридцать четыре года, не при партстаже в восемь лет, не при безупречном происхождении из села Волоськово Новгородской области. Образование пусть и небольшое, но не вызывающее никаких задних мыслей. Не такое, конечно, хорошее, как у мурманского капитана госбезопасности Гиндина, неполное начальное. Михайлова в Москве понатаскали, в Ленинграде пообтерся, и теперь у него почти среднее, но зато тоже незаконченное.

Места в ловозерской тундре полно, а где развернуться, если всего-то в районе, включая райцентр, по всем лесхозам, пастбищам и стойбищам обитает одна тысяча шестьсот семьдесят пять человек. В твоем районе и на твоей ответственности есть три погоста, куда летом вовсе ни на чем не доедешь, только зимой, на оленях. Да и народ-то чумовой, на месте им не сидится. Добирайся до какого-нибудь Тутозерского погоста, вымерзший и трижды вывалившийся из болоки, санного кокона, обтянутого парусиной, жди прибытия на Тутозерский погост, как в землю обетованную, прибыл, а там, в тупах, этаких блиндажах повышенной комфортности, только старики да дети. «Куда все ушли?!» — «Оленя знает». Куда двинулось оленье стадо, туда за ними и пошли не понимающие радости оседлой жизни кочевники. Олень всегда идет против ветра, но это слишком неопределенный адрес для уполномоченного Ловозерского райотдела НКВД.

Иван Михайлович вел работу очень большую, но совершенно незаметную не то что из Ленинграда, но даже из Мурманска.

После единственной поездки, закончившейся довольно скудными пушными дарами туземцев, едва не отмороженными ногами и неделю шелушившейся обветренной мордой, младший лейтенант Михайлов зарекся соваться в тундру без крайней надобности. Кто оценит его путь на Тутозерский погост и обратно? Нансен? Амундсен? Пири? Генерал Умберто Нобиле? Но они в НКВД не служили.

Нелегко тянуть лямку государственной безопасности в тундре, даже в райцентре.