Сабля Лазо
Шрифт:
Мешки у ребят нелегкие. Тимка лямки широкие смастерил, тесемкой на груди перехватил. А Кирька поленился. Лямки у него тонкие, веревочные. Режут веревки тело, с плеч сваливаются. Пыхтит Кирька, морщится, то и дело мешок поддергивает. Еле-еле на хребет залез.
Дивный вид открывается с Поднебесного хребта. Село будто в горы влеплено. Вокруг сосны зеленеют, Тургинка словно ершовская сабля блестит. Скалы над рекой острые, ветрами точены, ровно клыки кабаржиные. И Зарод как на ладони стоит, и Шумный хорошо виден — серебряной рябью покрыт. Как ни взгляни,
Солнышко только что над хребтом засияло. Поздновато проснулось. Тимка с Кирькой десять верст отмахали. Вот и сидят, отдыхают.
Но сколько ни отдыхай, а идти надо.
— Тронулись, Кирька?
— Пошли.
Едва с хребта спустились, у Кирьки опять мешок на землю просится. Если и дальше так будет, на полпути придется заночевать.
— Дай-ка мешок, — предлагает Тимка. — Снимай, снимай, не разговаривай!
— Зачем?
— Сейчас узнаешь.
Тимка поднимает неудобный Кирькин мешок, взваливает на плечи.
— Бери мой. Шагом марш!..
«Выручает, — думает Кирька. — Спасибо».
Час идут, второй, третий. Кирьке и Тимкин мешок в тягость. Не ходок он, что говорить, ноги дрожат, руки отваливаются, плечи огнем горят. Брякнуться бы сейчас под сосенку, захрапеть до вечера. Глядишь, по холодку легче будет.
Тимка замечает, как друг его киснет, опять надо что-то придумывать.
— Кирька, ты какие сказки знаешь?
— Разные.
— Смешные?
— Если про попов сказывать — живот надорвешь.
— Расскажи, которые смешные. А я стих прочитаю, про ямщика.
Не разгадать Кирьке Тимкину уловку. Тимка сам все сказки знает, а все равно смеется. Которые повторить просит.
И Кирьке легче становится.
Так и шагают с горы на гору, из пади в падь. Отдохнут, сухарики погрызут, водички родниковой попьют. И снова в путь-дорогу.
Тайга сегодня шумливая, лохматая. Ветер то поверху пролетит, то понизу проскачет. Сосны сейчас же заговорят, зашушукаются. Дерево к дереву клонится, ветка к ветке припадает. А потом опять вдруг стихнут.
В лесу все есть: рябчики, тетерева, козы. Не боятся они ребят, наоборот, поддразнивают. Хлопнет крыльями глухарь, зашумит по лесу — у Кирьки враз колени сгибаются.
Ни дезертиры, ни разбойники по дороге не попадаются. А уж если б набрели на них — прощай, губановская мука.
С последнего перевала ребята спускаются незаметно. Теперь только падушку [1] перейти, по увалу немного прошагать, в сторону от дороги свернуть. Там у ключика зимовьюшка стоит. Прочная зимовьюшка, теплая, в любой мороз не застудишься.
1
Падушка — падь.
— Прибыли, Кирька!
Вдруг по лесу выстрел шарахнулся. Гулкий, перекатистый. Сразу можно определить: винтовочный выстрел.
Тимка на Кирьку смотрит, Кирька на Тимку. Этого еще не хватало! Все шло хорошо, и на тебе...
—
— Ну да, за этим и шли! Сядь под эту сосну, сиди, пока не приду. И никуда, чтоб ни случилось. Понял?
— Ладно, только скорее, — стучит зубами Кирька.
Тимка прямиком через увал идет, не опасается. Кто бы там ни был, в мальчишку стрелять не станут. Разве шальная пуля заденет. Так от нее никаких заговоров нет.
Все ж перед спуском на ту сторону Тимка минут пять за сосняком прячется, местность осматривает. Отец его так учил. Хочешь увидеть зверя — меньше ходи, больше смотри да слушай. И человека одинаково: где-нибудь да вынырнет.
Смотрит Тимка и понять не может. Недалеко от него, на сосновой полянке, или человек или зверь копошится. А то кажется, будто двое их.
И в самом деле, двое. Вот один поднялся, потянул куда-то второго волоком, потом распрямился, винтовку на плечо вскинул, прочь зашагал.
Страшно Тимке и любопытно. Спуститься надо, посмотреть.
Внизу, перед поляной, болотина сверкает. Нужно с кочки на кочку прыгать, чтоб штаны не замочить. Ногам-то все равно: босые. А штаны сушить придется.
В болотине, под замшелой колодой — сразу и не увидишь — человек лежит, китаец. Молодой, тощий, скуластый. Бороденка кверху торчит.
У Тимки волосы дыбом, сердце тук- тук! Руки, ноги не шевелятся: кажется Тимке, китаец глаз приоткрыл.
«Маманя! — хочет крикнуть Тимка. — Мамочка!..»
Хочет, а боится.
«Беги! Беги! — стучит Тимкино сердце. — Беги, пока не поздно! И тебя убьют».
А китаец и вправду глаз приоткрыл. По щеке слезинка скатилась. И вдруг Тимку заметил, дернулся, второй глаз открыл. Губами пошевелил.
Приблизился Тимка, переступил по ржавой воде, опустился на корточки перед колодиной. Услышал шепот китайца:
— Твоя моя боися нету... Моя Ван Ли еся... моя твой знай... твой Тимка зовися... Губан моя убивай, золото карапчи...
Ван Ли?! Как же Тимка не узнал его? Контрабандист Ван Ли?! Тот, что на другом конца Межгорья живет, золотом торгует. Не раз, бывало, Тимку леденцами угощал, пампушками на пару. «Твоя, кушай, холосо кушай!» Значит, дядя Тихон его подкараулил... Постой, постой! Про какого Тихона Брянцев с Копачом говорили, золото поминали? Неужто?.. Так вот чем Кирькин отец занимается?!
«Беги! Беги! — надрывается сердце. — Убьет! Убьет!»
Нет, не побежит Тимка, будь что будет. Человек при смерти, может, помощь какая нужна. Мало ли что бывает.
— Ходи, Тимка, ходи, — шепчет Ван Ли. — Я твоя говоли надо...
Тимка еще ближе подался. Китаец почти весь в воде, чудом каким-то еще не захлебнулся ржавой мутью, — видно, кочка под голову попала.
Ван Ли закрывает глаза, силится что-то припомнить.
— ...Моя, Тимка, золото еся... его эта... эта... сама больсой, голова нету... Залода еся. Твоя мая мадама давай... своя мал-мала бели... Губана, Копача сорочи еся. Твоя клугом говоли... Шанго?