Сад Финци-Контини
Шрифт:
Я смотрел на ее губы, едва тронутые губной помадой. Я их поцеловал совсем недавно. Может быть, я опоздал? Почему я не сделал этого шесть месяцев назад, когда все было так возможно, или по крайней мере зимой? Сколько времени мы потеряли: я здесь, она в Венеции! Я бы прекрасно мог как-нибудь в воскресенье сесть на поезд и поехать к ней. Был скорый, который отправлялся из Феррары в восемь утра и прибывал в Венецию в пол-одиннадцатого. Сразу по приезде я мог бы позвонить ей с вокзала, попросить ее отвезти меня на Лидо (так я бы смог наконец увидеть знаменитое еврейское кладбище Святого Николая). Потом мы могли бы вместе пообедать все там же, на Лидо, а потом, позвонив в дом дядей, чтобы успокоить добрую фройляйн (я представлял себе лицо Миколь, когда она звонила бы, ее гримаски, веселые ужимки!), потом мы пошли бы гулять по пустынному пляжу. Для этого было столько времени! А потом я мог бы уехать на одном из двух поездов:
Который теперь час? Полвторого, самое позднее два. Скоро мне уходить, может быть, Миколь проводит меня до двери в сад.
Казалось, и она думала об этом, и это ее беспокоило. Мы бы шли рядом из комнаты в комнату, из коридора в коридор, не осмеливаясь взглянуть друг на друга, вымолвить хотя бы слово. Мы оба боялись одного и того же, я чувствовал это: прощания, момента прощания, приближавшегося неотвратимо, невообразимого момента прощания, прощального поцелуя. И все же, если, предположим, Миколь не захочет меня проводить, предоставив эту почетную обязанность Альберто или (как потом и оказалось) даже Перотти, в каком состоянии духа проведу я остаток ночи? А завтра?
— Но, может быть, все-таки — нет, продолжал я мечтать упрямо и отчаянно, может быть, вставать из-за стола и не надо будет, может быть, эта ночь продлится вечно?
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Очень скоро, буквально на следующий день, я начал понимать, что продолжать с Миколь прежние отношения будет очень трудно.
После долгих колебаний, часов в десять, я попробовал ей позвонить. Мне ответили (голосом Дирче), что господа еще не выходили из комнат и чтобы я позвонил после полудня. Чтобы не мучиться ожиданием, я снова лег в постель. Я взял наугад книгу «Красное и черное», но сколько ни пытался, мне не удавалось сосредоточиться. А если после полудня, продолжал я думать, я ей не позвоню? Потом мне в голову пришла совсем другая мысль. Мне показалось, что я хочу от Миколь только одного: дружбы. Вместо того чтобы исчезать, говорил я себе, будет гораздо лучше, если я буду вести себя так, как будто ничего не случилось, как будто прошлого вечера вообще не существовало. Миколь поймет. Она будет приятно поражена моей тактичностью, успокоится и скоро вернет мне свое доверие, свою дружбу, и все будет как раньше.
Итак, ровно в полдень я набрался смелости и набрал номер Финци-Контини во второй раз.
Мне пришлось ждать дольше обычного.
— Алло, — сказал я наконец срывающимся от волнения голосом.
— А, это ты? — Это был голос Миколь. Она зевнула. — Что случилось?
Растерявшись, я забыл все приготовленные слова и не нашел ничего лучшего, чем сказать, что я уже звонил один раз, два часа назад. Это Дирче, добавил я невразумительно, сказала, чтобы я позвонил после полудня.
Миколь молчала. Потом начала сетовать на то, что ее ждет такой трудный день, что надо столько всего уладить и привести в порядок после долгого отсутствия, разобрать чемоданы, разложить книги и бумаги и так далее, и так далее… а в конце этого утомительного дня ее ждет вторая «семейная трапеза», совсем ее не привлекающая. Да, в этом-то и проблема: каждый раз, когда куда-нибудь уезжаешь, потом приходится возвращаться, снова входить в обычную жизнь, опять тянуть привычную лямку. А это всегда кажется куда более утомительным, чем прежде, до отъезда. А она появится сегодня в синагоге? И в ответ на мой робкий вопрос она сказала что-то неопределенное: «Не знаю», или «Посмотрим», или «Может быть, — да, а может, и нет». Прямо сейчас, с ходу, она не могла мне сказать наверняка.
Она не пригласила меня к ним на ужин и не сказала, как и когда мы снова увидимся.
В тот день я постарался больше не звонить ей и даже не пошел в синагогу, хотя там, как она сказала, я, может быть, и мог ее увидеть. Часов в семь, однако, проходя по улице Мадзини, я увидел серую диламбду Финци-Контини на углу улице Шенце, там, где она была вымощена булыжником. В машине был Перотти в шоферской форме, он сидел за рулем и ждал хозяев. Я не удержался и остановился на перекрестке улицы Виттория. Ждал я довольно долго, было очень холодно. Это был час, когда весь город выходит погулять перед ужином. По тротуарам улицы Мадзини, заваленным грязным снегом, уже наполовину растаявшим, непрерывно двигалась толпа людей. Они проходили мимо меня, возвращались, а я все ждал. Наконец мое терпение было вознаграждено: я увидел ее в дверях храма, довольно далеко от меня. Она вышла и остановилась на пороге. На ней была короткая шубка из леопарда, перехваченная в талии кожаным поясом. Ее светлые
Назавтра и в последующие дни я звонил ей, но поговорить нам удалось только несколько раз. К телефону подходил всегда кто-нибудь другой: или Альберто, или профессор Эрманно, или Дирче, или даже Перотти. Все они, кроме Дирче, которая разговаривала отрывисто и безразлично, как телефонистка на станции, и поэтому смущала меня и приводила в замешательство, все они пускались со мной в долгие бессмысленные разговоры. Перотти я мог, правда, всегда прервать. Альберто и профессора остановить было гораздо труднее. Они говорили и говорили. Я надеялся, что разговор зайдет о Миколь. Но я ждал напрасно. Они как будто сговорились не упоминать о ней, мне казалось, что они, отец и сын, решили предоставить инициативу исключительно мне. В результате я очень часто вешал трубку, так и не найдя в себе сил попросить позвать ее к телефону.
Я снова стал ходить к ним в дом: и утром, под предлогом дипломной работы, и вечером, в гости к Альберто. Я ничего никогда не предпринимал, чтобы дать Миколь знать, что я у них дома. Я был уверен, что она и так это знает, что рано или поздно она сама появится.
Дипломную работу вообще-то я уже закончил. Мне оставалось только перепечатать ее. Я принес из дома пишущую машинку, и как только ее треск нарушил тишину бильярдной, на пороге кабинета возник профессор Эрманно.
— Что ты задумал? Ты уже печатаешь? — воскликнул он весело.
Он подошел ко мне, захотел посмотреть машинку. Это была портативная итальянская машинка «Литтория», мне подарил ее отец несколько лет тому назад, когда я сдал экзамены на аттестат зрелости. Это название, однако, не вызвало у него улыбки, как я боялся. Казалось, ему доставило удовольствие узнать, что и в Италии уже научились делать пишущие машинки, такие, как моя, и они прекрасно работают. Он сказал, что у них три машинки: одна у Альберто, одна у Миколь и одна у него, все три американские, «Ундервуд». У детей портативные, очень надежные, но, конечно, не такие легкие, как эта (он приподнял ее, держа за ручку). А его машинка обычная, конторская. Может быть, она немного громоздкая и старомодная, но прочная и действительно удобная. Могу я представить, сколько копий она позволяет делать в случае необходимости? Целых семь.
Он отвел меня в кабинет и показал ее, сняв тяжелый черный металлический чехол, которого я прежде не замечал. Это был настоящий музейный экспонат, ею почти не пользовались, даже когда она была новой. Мне с трудом удалось убедить профессора в том, что даже если я на своей «Литтории» не могу сделать больше трех копий, причем две только на очень тонкой бумаге, я все же предпочту работать на своей машинке.
Я стучал по клавишам, перепечатывая главу за главой, а мысли мои были далеко. Они уносились далеко и по вечерам, когда я сидел у Альберто в студии. Малнате вернулся из Милана через неделю после Пасхи, он негодовал по поводу последних политических событий (падение Мадрида: ну, это еще не конец! Захват Албании: какой стыд, какое шутовство!). По поводу этого последнего события он с сарказмом рассказывал то, что узнал от общих (его и Альберто) миланских друзей. Он рассказывал, что все это албанское предприятие было задумано в основном Чано, который завидует фон Риббентропу и захотел этой идиотской подлостью показать всему миру, что он не меньше, чем немцы, способен вести молниеносные дипломатические переговоры. Представляете? Кажется, даже кардинал Шустер (этим все сказано!) выразил свое сожаление и неодобрение. Хотя об этом говорили только в самом узком кругу, весь Милан об этом знал. Джампи рассказывал и другие миланские новости: премьера «Дон Жуан» Моцарта в Ла Скала, на которой ему посчастливилось побывать; встреча с Гледис, да, именно с ней, в Галерее; на ней была норковая шубка, она шла под руку с известным промышленником, она, эта Гледис, как всегда, такая непосредственная, открытая, обернулась и сделала ему знак рукой, не то «Позвони мне!», не то «Я тебе позвоню». Жаль, что ему нужно было сразу же возвращаться на «фирму». А то бы он с удовольствием украсил голову известного сталепромышленника, непосредственного вдохновителя всех военных действий, парой рогов… Он говорил и говорил, как обычно, обращаясь, и основном, ко мне, мне казалось, что тон его стал немного менее поучительным и наставительным, чем раньше: как если бы его поездка в Милан, к родным и друзьям, сделала его более снисходительным к другим людям и к чужому мнению.