Сад Финци-Контини
Шрифт:
Мы довольно долго спорили о бедном Батлеби и Спенсере Трейси. Она упрекала меня за то, что я не понимаю, что я банален, что я, как всегда, неисправимый конформист. Конформист? Она шутит. Дело в том, что сначала она чуть ли не с состраданием сравнила меня с Батлеби. А теперь, наоборот, видя, что я принял сторону «подлых работодателей», стала превозносить Батлеби, говоря, что «каждое человеческое существо имеет неотъемлемое право не сотрудничать, то есть быть свободным». Таким образом, она продолжала меня критиковать исходя теперь из совершенно противоположных побуждений.
Зазвонил телефон. Звонили из кухни, чтобы узнать, принести ли ей ужин и когда. Миколь сказала, что не голодна и что сама позвонит попозже. Будет
Положив трубку, она повернулась ко мне. Она смотрела на меня упорно и нежно и молчала.
— Как дела? — спросила она вдруг тихим голосом.
У меня слова застряли в горле.
— Так себе.
Я улыбнулся и посмотрел по сторонам.
— Как странно, любая мелочь в этой комнате как раз такая, как я себе представлял, — сказал я. — Вот, например, кресло. Мне кажется, что я его уже видел. Конечно, я его видел.
Я рассказал ей свой сон в ночь накануне ее отъезда в Венецию, несколько месяцев назад. Я показывал на ряды молочников, мерцавших в полутьме на полках шкафов — единственное здесь в комнате, что оказалось не таким, как я себе представлял. Я рассказал ей, в каком виде они явились мне но сне. Она слушала внимательно, серьезно, не перебивая.
Когда я закончил, она тихонько погладила меня по рукаву пиджака. Тогда я опустился па колени у кровати, обнял ее, поцеловал ее шею, губы, глаза. Она по сопротивлялась, но все время пристально смотрела на меня и слегка поворачивала голову, чтобы я не мог снова поцеловать ее в губы.
— Нет… нет… — только и повторяла она, перестань… прошу тебя… Пожалуйста… Нет, нет… кто-нибудь может войти… Нет.
Напрасно. Сначала одной ногой, а потом и другой я забрался на кровать. Теперь я прижимал ее со всей силой. Я все целовал ее лицо, но только иногда мне удавалось поймать ее губы, и я никак не мог поцелуями заставить ее закрыть глаза. Наконец я зарылся лицом в ее волосы. Мое тело все это время, совершенно независимо от моей воли, двигалось над ней, а она лежала под одеялом неподвижная, как статуя. И вдруг, внезапно, в какой-то ужасный момент я понял, ясно почувствовал, что теряю ее, что я ее уже потерял.
Она заговорила первой.
— Встань, пожалуйста, — услышал я ее голос совсем рядом с моим ухом. — Мне тяжело дышать.
Я был буквально уничтожен. Встать с этой кровати казалось мне совершенно невозможным, у меня не было на это сил. Но и выбора у меня не было.
Я встал. Пошатываясь сделал несколько шагов по комнате. Потом снова упал в кресло рядом с кроватью и закрыл лицо руками. Щеки у меня горели.
— Зачем ты так? — сказала Миколь. — Ведь это бесполезно.
— Бесполезно, почему? — спросил я, быстро поднимая глаза. — Можно узнать, почему?
Она посмотрела на меня со слабой улыбкой, спрятанной в уголках губ.
— Не пойти ли тебе вон туда? — сказала она указывая на дверь в ванную. — Ты такой красный, ужасно красный. Пойди умойся.
— Спасибо, наверное, так лучше.
Я встал рывком и направился в ванную. Но именно в этот момент дверь на лестницу потряс сильный удар. Казалось, что кто-то хочет распахнуть ее плечом и войти.
— Что это? — прошептал я.
— Это Джор, — ответила Миколь. — Впусти его.
В овальном зеркале над умывальником я увидел свое лицо.
Я внимательно его осмотрел, как будто это было чужое лицо, как будто оно принадлежало кому-то другому. Хотя я несколько раз ополоснул его холодной водой, оно все еще было красным, ужасно красным, как сказала Миколь, с темными пятнами над верхней губой, на скулах и на щеках. Я тщательно изучал это лицо в зеркале, смотрел, как на него падает свет, следил за тем, как бьются жилки
Я вошел, когда она заканчивала разговор. Я снова с удивлением заметил, что она не сердится на меня
Она повернулась на кровати, чтобы налить чаю в чашку.
— Теперь сядь, пожалуйста, сказала она, и выпей чего-нибудь.
Я молча повиновался. Я пил потихоньку, маленькими медленными глотками, не поднимая глаз. На паркете за моей спиной, растянувшись, спал Джор. В комнате раздавался его глухой, как у пьяного нищего, храп.
Я поставил чашку.
Опять первой заговорила Миколь. Она ни словом не обмолвилась о том, что только что произошло, но сказала, что уже давно, очень давно, я даже и представить не могу, как давно, она решила поговорить со мной откровенно о том, что мало-помалу начало происходить между нами. Я, наверное, не помню, как в октябре, чтобы не промокнуть, мы спрятались в гараже, а потом забрались в карету. Так вот, с того самого раза она заметила, что наши отношения принимают неправильное направление. Она это сразу поняла, сразу заметила, что между нами появилось что-то фальшивое, очень опасное. Конечно, это была только ее вина, и только она виновата в том, что с той поры события обрушились просто лавиной. Что нужно было сделать? Просто-напросто отвести меня в сторонку, поговорить откровенно, не откладывая. А она вместо этого повела себя подло: она выбрала самый плохой выход, уехав из Феррары. Да, обрезать все связи легко, но к чему это приводит в конце концов, особенно в неясных ситуациях? В девяносто девяти случаях из ста огонь тлеет под пеплом, а потом, когда двое снова встречаются, оказывается, что спокойно, дружески поговорить очень трудно, почти невозможно.
— Я все понимаю, — сказал я, — и очень признателен за откровенность.
Однако есть одна вещь, которую я бы хотел, чтобы она мне объяснила. Она уехала совершенно неожиданно, даже не попрощавшись, а потом, как только приехала в Венецию, позаботилась о том, чтобы я продолжал встречаться с ее братом, с Альберто.
— Как же так? — спросил я. — Если ты действительно хотела, чтобы я тебя забыл, как ты теперь говоришь (извини за банальность и не смейся, пожалуйста), почему ты не могла просто оставить меня в покое? Конечно, это трудно, но, может быть, если огонь не питать, он в конце концов погаснет потихоньку сам по себе.
Она посмотрела на меня, не скрывая удивления. Она, наверное, была поражена тем, что я нашел в себе силы оказать ей сопротивление, хотя и слабое.
Я прав, согласилась она, задумчиво качая головой, конечно, я прав. Но она просит меня ей поверить. Она поступила так, как поступила, совсем не потому, что хотела поиграть моими чувствами. Ей была дорога моя дружба, вот и все. Может быть, она повела себя как собственница, но ее беспокоил и Альберто, у которого, кроме Джампьеро Малнате, не было никого, с кем он мог бы поболтать. Бедный Альберто! Разве я не заметил, когда приходил к нему, что ему просто необходимы друзья? Для него, привыкшего к веселой жизни в Милане с театрами, кино и всякими другими развлечениями, перспектива оставаться здесь, в Ферраре, запершись в четырех стенах на долгие месяцы, ничего не делая, была совсем не весела. Бедный Альберто! Она гораздо сильнее, чем он, гораздо самостоятельнее, легко может переносить долгое одиночество. А кроме того, она ведь уже говорила, в Венеции зимой гораздо хуже, чем в Ферраре, а дом ее дядей еще более изолирован и печален, чем этот.