Сад лжи. Книга первая

Гудж Эйлин

Впрочем, „его самого" уже давно больше не существовало. За месяц до возвращения в Принстон Дэйви Слоновиц из Джерси Сити официально стал Дэвидом Слоаном.

И уж этот-то Дэвид Слоан не был простачком. Кем угодно, только не простачком. Отныне не женщины выбирали его, а он их. И не они, а он был хозяином положения. Так что когда наставало время для окончания очередного романа, то, черт побери, кончал его он.

„И пусть, — думал он сейчас, — эта Рэйчел Розенталь убирается куда подальше!" Подумать только, он чуть-чуть не попался в расставленные ею сети… Черт бы ее побрал, но эта тварь каким-то образом сумела залезть ему в душу. Еще немного — и он стал бы всеобщим посмешищем. До чего в самом деле дошло! Когда он трахался с санитаркой Шарлин, этой негритяночкой

с роскошными грудями и на редкость извращенным вкусом — она признавала только анальный секс, — то думал в этот момент о Рэйчел. Тьфу! Никогда раньше с ним такогоне бывало. Неудивительно, что теперь, после их ссоры, у него все плывет перед глазами.

„Провались все в задницу", — выругался Дэвид, когда на последнем перекрестке, прямо перед входом в подземку, на светофоре зажегся красный сигнал. Будь что будет — и он стал пересекать улицу на красный свет, чего никогда раньше себе не позволял. Плевать на автомобильные гудки, скрежет тормозов и визг шин на мокрой мостовой! В два прыжка, преодолев при этом полосу бурлившей вокруг засорившегося стока воды, он очутился на противоположной стороне улицы.

Спешить. Всегда спешить, куда-то лететь. Таков, Дэвид чувствовал это, его удел. Сперва ему надо было успеть удрать от отца. Ясно, что если твой отец алкоголик, то тебе с детства приходится становиться чемпионом по бегу. Чтобы успеть улизнуть от его кулаков, которые могли обрушиться на тебя за любое „преступление" — будь то незавязанный шнурок на кроссовке, включенный на слишком большую громкость телевизор или просто потому, что ты подвернулся ему под руку, когда он не в том расположении духа. Любимая телереклама отца — пиво „Миллер". Время „Миллера" у них в доме регулярно наступало по уик-эндам, после тяжелой недели, — отец работал сварщиком. Ящик пива всегда стоял наготове в холодильнике, а запасной — во встроенном шкафу в коридоре возле входной двери.

После шести или семи бутылок — Дэвид помнит, что научился считать их, как считает оставшиеся ему минуты узник в камере смертников, — папочка переходил от пьяненькой веселости до злобности цепного пса.

— Эй, Дэйви, ты что, сбрендил? Сидишь целый день, нос в книжку уткнул. Для тебя твой старик, значит, нехорош? Так? Сейчас я тебе покажу парочку таких вещей, которые ты в своих дерьмовых книжках навряд ли найдешь…

Так что ему пришлось научиться бегать: перед окончанием школы он стал чемпионом своего штата в беге по пересеченной местности. При этом почти круглый отличник. Около восьмисот баллов по шкале успеваемости. Больше не набрал никто. Право на стипендию в Принстоне. Сперва в колледже он чувствовал себя одиноко, как чужак, но затем обзавелся друзьями. С тех пор Джерси Сити стал для него далеким воспоминанием. И теперь уже не отец ему, а он отцу мысленно говорил: „Сейчас я тебе покажу парочку таких вещей, которые ты в своих дерьмовых книжках навряд ли найдешь".

Скоро, думал Дэвид, он уйдет из этой тухлой больницы. Переедет в Моррис-таун или Монтклер. А может, даже в Шорт Хиллс. Откроет собственную практику. У них там есть деньги, и все, что им надо, — это пара детей и чтоб, конечно же, жена наблюдалась у хорошего гинеколога. Хороший — это, по их понятиям, такой врач, который всегда приятно улыбается, сует леденцы их детям, не раздражается, когда они звонят в любое время дня и ночи насчет изжоги или газов: им-то кажется, что уже начались родовые схватки.

Наконец он станет принадлежать самому себе. Сделается свободным человеком. И тогда уже черта с два удастся какой-нибудь вертихвостке, пусть даже из богатых и понимающих толк в траханье, связать его по рукам и ногам. Может, лет через пять — десять он и созреет для дома с белым глухим забором, но не сейчас.

Спускаясь по ступенькам в подземное чрево Нью-Йорка, Дэвид вдруг подумал о возможности и другого поворота событий. Возможности, от которой его тут же бросило в жар. Что, если она действительно оставит ребенка? Ведь тогда, хочется ему этого или нет, он сталбы отцом! Где-то там будет

жить ребенок с чертами его лица, с той же, что и у него, кровью в жилах. Он может хотеть чего-то, чего отец окажется не в состоянии ему дать. И настанет день, когда этот ребенок даже возненавидит его — так же, как он возненавидел своего старика.

Он так разволновался, что даже уронил свой последний жетон, пытаясь опустить его в турникет. Рэйчел представлялась ему теперь таким же страшилищем, каким в свое время был отец. Во рту у Дэвида все, казалось, пересохло, живот сжали судороги.

Да будь она проклята! Какое право имеет эта сука ломать всю его жизнь? Ему вспомнилось, как однажды утром Рэйчел обнаружила у него под кроватью пару черных кружевных трусиков, скорей всего принадлежащих Шарлин. Она ничего тогда не сказала, просто очаровательно улыбнулась и отправилась на кухню готовить завтрак. Когда Дэвид вышел из ванной, ее уже не было. На столе был сервирован его завтрак — высокий бокал с только что выжатым апельсиновым соком, салфетка в кольце и все остальное. На тарелке лежали, прикрывая хрустящую английскую булочку, те самые трусики. Прислоненная к тарелке записка желала ему „приятного аппетита".

Конечно, она могла иногда распускать нюни, как и все остальные. Но в то же время Рэйчел была жесткой и холодной, как столовое серебро. Неужели ей удастся его заарканить, несмотря на его сопротивление? Как удалось папочке! Ведь начиная с тринадцати лет Дэвид неустанно мечтал о том, чтобы сбежать из дому. Он копил деньги, подрабатывая после школы мытьем посуды в закусочной. Но всякий раз, когда он уже готов был упаковать в рюкзак свои пожитки и смыться, что-то его удерживало. У папочки имелось тайное оружие, больше всего пугавшее Дэвида. Старый негодяй нуждался в нем — и он не решался предать его.

Дэвида обдал вырвавшийся из тоннеля поток вонючего воздуха, он увидел надвигавшиеся фары электропоезда. Это было похоже на зловоние из отцовского рта и его налитые кровью глаза, глаза пьяницы, обуреваемого тяжелой убийственной яростью.

„Думаешь, умным стал, да? Умней меня! Ничё, Дэйви, все равно тебе от меня никуда не деться, понял? Я в тебе сижу, ясно? Скреби — не отскребешь! Поглядишься в зеркало, а это я оттудова на тебя смотрю. Ну что, выкусил?.." — тупо повторял старик, и его слова сейчас вновь звучали в ушах Дэвида.

Но вот он уже не слышит ничего, кроме грохота приближающегося к платформе поезда и шума собственного сердца, молотом стучащего в груди.

Войдя в вагон, Дэвид тут же опустился на твердое пластиковое сиденье. Напротив он увидел мирно похрапывающего алкоголика в вонючей куртке с капюшоном. „Этот человек, — с отвращением подумал он, — явно никуда не едет, а просто скрывается в подземке от дождя и холода".

Но странное дело, алкаш с его замызганной курткой каким-то образом помог ему справиться с дурным настроением, невольно напомнив Дэвиду, какой большой путь он сумел пройти и сколь многого добиться. Глядя на этого бедолагу, он почувствовал себя уверенней. Бейсбольный мяч, пущенный Рэйчел по кривой в его сторону, был не прост для приема, но теперь он был уверен, что все-таки сумеет с ним справиться.

— Привет, Дэвид!

Женский голос, раздавшийся из темноты гостиной, заставил сердце Дэвида завертеться юзом, словно машину на обледеневшей автомагистрали. „Кто, черт…"

— Рэйчел?! — догадавшись, воскликнул он, шаря рукой по стене в поисках выключателя.

Да, она! Но, Господи, как она выглядит. Ее же не узнать. Прямая и неподвижная, она сидела у камина на вертящемся стуле, сложив руки на коленях, словно примерная ученица в школе. И еще одна странность, бросившаяся ему в глаза. Впервые, подумать только, он видит ее в платье и очень элегантном платье. Скорее всего хлопок-батик с разводами пастельных тонов. Волосы, обычно спадавшие нежным коричневато-золотистым облаком ей на плечи, сейчас перехватывал гребень, обнажая ее нежную и белую шею. И снова он, как на платформе в метро, испугался, словно непременно должно случиться что-то плохое. Испуг и непонятное волнение охватили его.