Сад Поммера
Шрифт:
Пеэп Кообакене тоже принимает близко к сердцу исцеление молодого учителя Ведь и это тоже споспешество свету, если удастся избавить молодого Поммера от злой грудной хвори. И вот однажды вечером, в темноте, Кообакене приходит к учителю в кухню, где Поммер чинит башмак, и вынимает из кармана кожуха какой-то странный сверток, горячо шепчет, поглядывая на дверь:
— Здесь зелье, которое вылечит его… Наверняка! — И разворачивает газету, в которой его чудодейственное лекарство. — Собачье сало!
Поммер откладывает сапожную работу и смотрит, как зелье появляется на свет из газеты. Под страницами
— Где ты это взял? — спрашивает Поммер.
— У вора спрашивают, где взял, у честного человека — кто дал, — смеется скотник.
В эту же минуту из комнаты на кухню входит Карл.
— Что это такое? — спрашивает он, заметив банку.
— Это? — Скотник в замешательстве, но прежде чем он успевает сказать что-либо вразумительное, Поммер говорит:
— Это зелье для лошадьей ноги, мызный конюх послал Пеэпа передать. У нашего мерина вроде коленный гриб, я как-то сказал конюху, у него такие мази есть…
У Карла загораются глаза:
— Когда ты пойдешь лечить его ногу, возьми и меня с собой… Я тоже хочу посмотреть.
— Это мы проделаем завтра засветло, — отвечает Поммер.
Такой оборот дела совсем не радует его.
— На, возьми, почитай лучше «Олевик», — протягивает он сыну газету, которой была обернута банка.
Сын уходит в комнату. Мужчины смотрят друг на друга, и скотник почесывает за ухом, а у самого на лице такое добровато-мягкое выражение, словно он загадывает загадки или рассказывает про старину. Оба они будто кошки, застигнутые врасплох в кладовке, и Поммер думает: поверил сын или не поверил.
Кообакене открывает дверь и, увидев, что Карл читает при свете лампы, говорит:
— Будь добр, прочти что-нибудь и мне, глупому.
— Это старая газета, прошлогодняя.
— Пусть какая ни есть старая, я и эти новости не слышал. Кому у нас читать-то, у снохи времени нет, Арнольд работает, его и вилами не заставишь читать. Элиас, правда, читает, когда он дома… Газету получаем, а читать некому…
Карл видит, что он не отделается от Пеэпа, и говорит:
— Садись…
— Я сяду, чего ты обо мне беспокоишься, — радуется скотник. — Я-то сяду…
— Открой дверь пошире, чтобы и я слышал, — говорит из кухни Поммер.
Пеэп распахивает дверь и стоит, опершись на косяк, неуклюжий и кряжистый, держа шапку в руке. Печатное слово для него — великая мистерия, таинство, до которого он не дошел своим уменьем и разумом, и он несказанно благодарен тому, кто хоть чуть-чуть приоткрывает ему дверь в сокровищницу.
Карл расправляет мятую газету, вывертывает фитиль лампы повыше и читает однообразным, но ясным голосом:
— «…Стоячая вода легко ржавеет. Но ветер должен дуть в верную сторону и не давать волю вихрям. Мы будем от всей души сожалеть об эстонском народе, если его жизненная волна утихнет сейчас в трясине. Почему?
Потому что сейчас мы делаем первые шаги на обновленной родине. У нас новая полиция, новые суды, новое управление школами. Вовсе не безразлично, как живет народ первые годы с этими новыми установлениями. Вовсе не безразлично, сидим мы в новой телеге задом наперед или лицом к лошади. Телега, правда, движется своей
Молодой Поммер переводит дух.
— Когда ты сидишь в телеге задом наперед, где уж тебе видеть лошадь, она идет сама по себе, — одобряет скотник. — Однако и седок, должно быть, хитрец, ежели он так, через голову, лошадь погоняет. Это я весь свой век не видал, но так было, что лошадь задом наперед в телегу запрягали. Когда-то был на мызе один кладовщик, Мюйльпярг, ты, Яан, небось, помнишь еще, такой он был лупоглазый ражий мужик. Сын его работал приказчиком в лавке, в Тарту, приехал он однажды на рождество, а отец и скажи: мол, Юхан, иди запряги лошадь, мы с матерью поедем на причастие. Юхан пошел, поставил лошадь задом наперед в оглобли, привязал оглобли к хвосту. Да, и входит в дом, иди, мол, родитель, садись и поезжай…
Пеэп усмехается, Поммер откладывает башмак и шило.
— Кто в этой государственной телеге разберется, — зевает он. — Задом наперед у них лошадь запряжена или боком.
— Или ее вообще нет! — говорит Карл.
— Или вообще нет… — повторяет Поммер.
Карл продолжает чтение:
— «Кто всерьез желает споспешествовать народу, тот не может поступать иначе: он должен считать самодеятельность самого народа важнейшим фактором прогресса. Спящий спящим и остается, лежит ли он на мешковине или на шелковой подушке. У нас, например, действует новый школьный закон. Наша молодежь должна теперь изучать в школе новый язык. Понадобится много труда и сил, прежде чем спустя немного времени это принесет ученикам свои плоды…»
Учитель зевает, хрустя челюстями, с удовольствием, так что даже слезы набегают на глаза. Опять школьный закон, опять обучение языку!
XXVI
Школьников распустили, до юрьева дня остается еще несколько дней.
Дальше тянуть нельзя, если следовать закону, и без того запоздали. Виной тому добросердие и сговорчивость нового, временного волостного старшины.
Однако зимнее письмо инспектора все же осталось в силе, хотя он при прощании дружески протянул руку, и вот Поммер стоит перед сходом выборных, чтобы заключить договор.
Он освобожден от должности школьного наставника и школьный участок в Яагусилла передается ему в аренду — от юрьева дня до юрьева дня.
Тридцать восемь лет был он здесь хозяином, и вот сегодня становится арендатором, этот старый, с ясными стеклами очков человек, всю жизнь трудившийся на ниве просвещения.
Он неуклюже стоит у стола писаря и дает отчет о своем саде; все должно быть четко и точно записано, все, что волость дает ему в аренду.
Прежде всего сад, конечно. Деревья стоят на волостной земле и, согласно особому Остзейскому закону от 1864 года, на основании добавлений к параграфам семьсот семьдесят семь и восемьсот шестьдесят восемь, принадлежат владельцу земли, и поэтому Поммер не может их выкопать или сломать, не может и продать, как объясняет, подергивая головой, Йохан Хырак.