Сад вечерних туманов
Шрифт:
– Со времени своего приезда сюда я обнаружил целое кустарное производство, сосредоточенное на одном только Аритомо-сэнсэе, – говорит Тацуджи и поводит головой, наполовину восхищаясь, наполовину как будто не в силах поверить. – Пешие туры и беседы, пивные кружки и книги, почтовые открытки и карты…
– На вашем месте я не тратила бы понапрасну деньги на эти книжки. В них одна чепуха – во всех до единой. Их писали люди, никогда его не знавшие.
– Некоторые из теорий и впрямь вполне достоверны, – говорит Тацуджи.
– Какие? – Я бросаю ему их скопом без особого выбора: – Та,
– Если он и в самом деле вернулся в Японию, то никто его не видел.
– А знаете, какая из теорий мне нравилась больше всего? – спрашиваю я. – История, которую мне поведал бомох… это малайский знахарь-колдун. Одна местная, из коренных, ведьма влюбилась в Аритомо и чарами своими заманила его жить с нею в джунглях.
– Я помню то утро, когда прочел об исчезновении Аритомо-сэнсэя в газете, – вспоминает Тацуджи. – Именно в тот момент он сделался для меня реальной личностью, а не просто именем. Странно, не правда ли, что человек становится реальным, только когда он исчезает?
Слоновьи уши папоротников между скалами мерно колышутся, и на мгновение мне кажется, что они силятся подслушать наш разговор.
– А как по-вашему: что с ним на самом деле случилось? – спрашивает Тацуджи.
– Взгляните вокруг, – моя рука описывает круг в воздухе, будто набрасывая невидимое лассо на горы. – Вы знаете, как легко сбиться с пути в джунглях? Всего один неверный поворот – и вы вдруг перестаете понимать, по какой тропе шли. – Я указываю на уступ позади нас, на трещину, взбегающую по его склону. – Видите обзорную вышку, проглядывающую вон там, среди деревьев? Его излюбленная тропа проходит мимо. Думаете, вы смогли бы выбраться из джунглей, если бы там сбились с тропы?
– Наверное, нет.
– Здесь, наверху, в горах, люди и сегодня пропадают в джунглях. Такое случается довольно часто, хотя в газетах об этом не пишут. А сорок лет назад нагорье не было таким ухоженным, каково оно сегодня. Тогда это место было гораздо более диким.
Тацуджи неспешным долгим взглядом обводит горы. Направляясь к уступу склона, я рассказываю ему о даосских символах, которые Аритомо запечатлел игрой света и тени на лужайке внизу. Он подносит ко лбу ладонь, загораживая глаза, и всматривается вниз.
– Я их не вижу.
– Слишком много тени от облаков, – поясняю я.
Но, когда позже мы проходим мимо лужайки, я понимаю: не облака стерли символы, а растущая как придется трава. Граница между положительным и отрицательным, мужским и женским, тьмой и светом пропала. Как и многие другие чудеса Югири, элементы инь и ян, созданные Аритомо, основаны на иллюзии, видимыми они становятся только при наличии необходимых условий.
– Почему вы приехали сюда увидеться с ним? – спрашивает Тацуджи.
– Я попросила его спланировать сад в память о моей сестре, – отвечаю, – но он отказался от моего заказа.
– Зато принял вас как ученицу.
– Сказал, что научит меня, как самой создать сад. Еще одна пара рук для работ в саду для него не была лишней, и нужно было, чтоб кто-то переводил его указания рабочим. Так он сам говорил мне.
– Сомневаюсь, что вы сами в это верите.
– У меня всегда было такое чувство, что… –
Сама я перестала гадать об этом много лет назад, но с возвращением в Югири вопрос сам собою всплыл едва ли не к самой поверхности сознания и плавал там, преломленный водами времени.
– Вы познакомились с ним в первую неделю октября 1951 года, – говорит Тацуджи.
И опять глубина его познаний и впечатляет, и тревожит меня.
– Это было на другой день после того, как коммунисты убили Верховного комиссара.
– Я читаю книгу мистера Преториуса о Чрезвычайном положении – «Красные джунгли». Захватывающе: я не знал, что вместе с коммунистами сражались японские солдаты.
Мы продолжаем нашу прогулку. Тацуджи останавливается в каждом месте, откуда открывается вид, внимательно осматривает каждый каменный фонарь, каждую статую, поэтому лишь спустя почти час наша прогулка вновь приводит нас к павильону. Рабочие Вимали повымели листья и расчистили территорию вокруг него. Лапы лотосов, вытащенные из пруда, сложены на берегу в одну кучу. Стая карпов подплывает к нам: разлохмаченный оранжево-белый флаг тянется сквозь мрачную воду. В голове я слышу эхо своего же голоса из давней поры, декламирующего строчки стихотворения: «Порожденье Земли и Воды…»
Тацуджи смотрит на меня, и я понимаю, что бормочу эти строчки вслух.
– Как продвигается работа с укиё-э? – спрашиваю.
– Я почти закончил их осмотр и запись своих заметок, – отвечает он. – Вы говорите или читаете по-японски?
– Нихон-го? [176] Да. Выучила, когда в лагере была.
В памяти возникает заброшенная деревушка скваттеров в нескольких милях от Куала-Лумпура, в которой я однажды побывала – там производили фотосъемки для слушаний о военных преступлениях. Японцы отвели жителей деревни на ближайшее поле и перед тем, как расстрелять, заставили их рыть для самих себя могилы. Сквозь выломанные двери и окна домов перед моими глазами мельтешили столы и стулья, детская качалка-лошадь, лежащая на боку, кукла на полу. У входа на стене разграбленной продуктовой лавки висел плакат на английском, убеждавший жителей пользоваться японским языком. Кто-то перечеркнул красным слово «нихон-го» и нацарапал снизу: «Британцы придут!»
176
Нихон-го – японский язык (яп.).
Тацуджи говорит, и я возвращаю свое сознание к настоящему.
– Первый оттиск укиё-э был сделан в начале 1940 года, судя по надписи Аритомо на обороте, – сообщает историк.
– Это год, когда он приехал в Малайю.
– Оставив, возможно, позади себя свой позор?
– Позор? – мой взгляд делается резок.
– Немного уже на свете людей из тех, кто мог об этом знать, – говорит Тацуджи. – Аритомо-сэнсэй получил заказ создать сад для члена императорской семьи…