Сад вечерних туманов
Шрифт:
– Но он ушел в отставку. Он сам мне это сказал. Не желал жертвовать своим воображением ради удовлетворения капризов клиента.
– И это все, что он вам сказал?
– Что же произошло на самом деле, Тацуджи?
– Велись споры. Они ожесточились друг против друга. Аритомо лишился заказа еще до того, как работа была завершена хотя бы на треть. Стало еще хуже, когда император уволил его. Об этом все слышали. Для него это стало чудовищной потерей лица. С того самого момента он больше не мог называться садовником императора.
– Этого он мне никогда не говорил, –
– В последние несколько лет я беседовал с немногими из здравствующих людей, которые знали его…
Историк смотрит на воду, на цветы лотоса, склоняющиеся под ветерком.
– В чем это вы стараетесь меня убедить?
Он напоминает мне некоторых адвокатов, не способных говорить о сути дела.
– По-моему, – произносит он, ковыряя шелушащееся дерево перил, – Аритомо-сэнсэй играл в войне небольшую, но важную роль.
Резкий порыв нарушает созвучие ветра, зависшее под карнизом. Звук его резок и дисгармоничен. Рейки, замечаю я, злокачественно поражены ржавчиной.
– Он защитил множество людей от Кэмпэйтая, – говорю. – Он многих мужчин и мальчишек спас от угона на строительство бирманской железной дороги.
– Я убежден, что он работал на императора, когда имперская армия напала на Малайю.
– Но вы только что сказали мне, что император уволил его.
Понимаю, что звучит это, должно быть, так, будто я снова в зале суда и цепляюсь за несоответствия в показаниях свидетеля.
– Мне часто приходило в голову: не было ли это для него шансом искупить провинность, восстановить пошатнувшуюся репутацию? И это дало ему веский повод покинуть Японию.
– И заняться – чем? По-вашему, он был шпионом? – Я бросаю на историка скептический взгляд. – Готова признать, что такая мысль приходила мне в голову вскоре после того, как Аритомо пропал. Только я отбросила ее.
– Люди полагают, что он пропал всего лишь раз в жизни, но я думаю, что это не так, – говорит Тацуджи. – Он сделал это дважды. В первый раз – когда уехал из Японии до того, как началась война на Тихом океане. Никто не знал, куда он направился и чем с тех пор занимался, пока он не объявился в этих горах.
– Послушайте, сегодня всем известно, что задолго до войны повсюду в Малайе сидели японские шпионы, работавшие портными, фотографами, владевшие небольшими предприятиями. Только ведь они-то жили – в городах, Тацуджи, в местах, имевших хоть какую-то стратегическую значимость для вашей армии. Аритомо жил тут. Тут! – я со стуком впиваюсь костяшками пальцев в деревянные перила. – Он спрятался ото всех в своем саду.
– И коли уж на то пошло, – добавляю я, – если он по-прежнему работал на Японию, то почему оставался в Малайе еще долго-долго после конца войны? Почему он так и не вернулся на родину?
Тацуджи молчит, его глубокомысленный взгляд говорит мне, что он с разных сторон изучает мои слова.
– Тацуджи, что вы делали на войне?
Мгновенное замешательство.
– Я был в Юго-Восточной Азии.
– Где в Юго-Восточной Азии?
Он переводит взгляд на цаплю, осторожно выбирающую
– В Малайе.
– В армии? – Голос мой ужесточается. – Или в Кэмпэйтае?
– Я служил в летной части имперского военно-морского флота. Я был летчиком. – Он слегка отстраняется от меня, и я замечаю, как нелегко ему дается самообладание. – Когда начались воздушные налеты на Токио, мой отец перебрался на свою загородную виллу. Я еще учился в академии, готовившей летчиков. Я был единственным ребенком. Мать умерла, когда я был еще мальчишкой. Я приезжал к отцу всякий раз, когда удавалось получить отпуск на несколько дней.
Он закрывает глаза и открывает их мгновение спустя.
– В нескольких милях от нашей виллы располагался трудовой лагерь. Военнопленных свозили со всей Юго-Восточной Азии работать на угольных шахтах за городом. Всякий раз, когда кто-то совершал побег из лагеря, мужчины в деревне создавали поисковые отряды. Однажды на выходные, когда я гостил у отца, я увидел, как они шли – с охотничьими собаками, с палками и всякими сельхозорудиями. Они делали ставки: кто первым отыщет сбежавших заключенных. «Охота на кроликов» – так они это называли. Когда беглецов ловили, их приводили на площадь возле деревенской ратуши и били.
Он смолкает, потом добавляет:
– Однажды я видел, как кучка подростков забила пленника палками до смерти.
Долгое время оба мы храним молчание. Он поворачивается ко мне и отвешивает мне такой глубокий поклон, что, кажется, – вот-вот на ногах не устоит, упадет. Снова выпрямившись, говорит:
– Я прошу прощения за то, что мы с вами сделали. Я глубоко скорблю.
– Ваше извинение лишено смысла, – говорю я, отступая от него на шаг. – Для меня оно не имеет никакой цены.
У него плечи будто сводит. Я жду, что он уйдет от павильона. Но он – вот он: стоит, не двигаясь.
– Мы и понятия не имели, что натворила моя страна. Мы не знали ни о массовых зверствах, ни о лагерях смерти, ни о медицинских экспериментах, проводившихся на живых узниках, ни о женщинах, принуждаемых прислуживать в армейских борделях. Вернувшись домой с войны, я отыскал все, что смог, о том, что мы сделали. Именно тогда у меня появился интерес к нашим преступлениям: хотел заполнить молчание, душившее каждую семью моего поколения.
Продирающий меня до костей холод проникает в кровь: я едва сдерживаюсь, чтобы не потереть руки. Меня грызет что-то сказанное им раньше.
– Те ребята из деревни, – говорю я, глядя ему в самую глубину зрачков, – вы ведь были с ними, когда они истязали узников, так ведь? Вы принимали участие в избиениях.
Тацуджи поворачивается ко мне спиной. Секунду-другую спустя глухо доносится через плечо сказанное им:
– Охота на кроликов.
Начинается слабый дождь, от которого по всей коже пруда побежали мурашки. В ветвях над павильоном какая-то птица знай себе каркает да каркает, повышая голос на три тона. Мне надо рассердиться на Тацуджи. Мне надо попросить его покинуть Югири и никогда больше сюда не возвращаться. К своему удивлению, я испытываю к нему одну только жалость.