Сады диссидентов
Шрифт:
Действительно, вдвое младше. Но об этом Цицерон смолчал.
– А что, вчера вечером тут проходил слет? – От такого вопроса он не мог удержаться.
– Я и на слетах ее исполняла, – ответила Лидия, даже не удосужившись изобразить в голосе дерзость и вызов. Секрет ее легкомысленной самоуверенности, возможно, заключался в том, что она ощущала себя, будто на слете, всякий раз, стоило ей взять в руки гитару. Да и вообще, кто такой Цицерон, чтобы бросать ему вызов? – Это один из лучших гимнов. Люди становятся смелее, когда слушают эту песню.
– Вот как? Не знал.
– Там много слов приходится запоминать, зато мелодия простая, можно легко научить других.
Цицерону
– Да, так вот, мы с Лидией разговорились, и я понял, что альбом моего отца “Бауэри” – хоть это звучит дико и странно, но он стал предтечей этого движения. “Забытые люди” – это как бы грубый черновик для “Девяноста девяти процентов”. Верно?
– Расскажи еще что-нибудь, – сказал Цицерон и сам себе вставил кляп из “медвежьей лапы”, чтобы не наговорить еще чего-нибудь во вред собственным интересам.
– Ну, если б вы побывали в Зукотти-парке или у нас в Филли, вы бы сразу все увидели. Чего бы там люди ни хотели в самом начале, как только началось это палаточное движение, стала ясна его цель: сделать заметными городских бездомных. Показать, что у обычных горожан есть с ними немало общего. Правда, для начала нам самим нужно этому научиться – научиться жизни на улице.
“Лирическую балладу” оглашал лившийся из стереосистемы хрипловатый голос Тома Уэйтса, который исполнял в собственной обработке жалобную песню бродяги. Казалось, гортань у певца вся перекручена изнутри от наплыва звуков – ну, прямо-таки точный вокальный эквивалент этих вот светлых дредов. Цицерон вдруг почувствовал, что скоро утонет в этих бесконечных музыкальных рекурсиях, в этих бесконечных “закосах” белых исполнителей под черных – а именно в попытках присвоить голос черного бродяги. Негр-попрошайка – наконец-то он стал гвоздем культурной программы! Жаль, Томми до такого не дожил. Наверное, младший из братьев Гоган ни разу в жизни – насколько слышал Цицерон – не ночевал “на улице”. Цицерон задумался: а сколько раз ночевал на улице Серджиус (хоть он и заявляет о своем знакомстве с “Оккупай Филадельфия”)? Вот Лидия – другое дело: Цицерон ощущал запах этой девушки.
Она прекратила терзать свой кусок торта и вступила в разговор.
– Не иначе, это сама судьба так распорядилась, чтобы Серджиус мимо проходил именно в ту минуту. Я же знаю миллион песен.
Ироничный настрой понемногу начал сменяться паникой. Серджиус прилетел в Камбоу, надеясь найти вдохновение в рассказах о своей семье. Из Цицерона ему ничего не удалось вытянуть, зато он сам нашел то, что ему было нужно, – просто подобрал на обочине. К такому финалу привела черствость Цицерона, который не пожелал пригласить его на совиньон-блан и на ньокки в ресторане “Пять островов”. За нежелание пообедать с Серджиусом
– Сегодня утром я побывал на занятии у Цицерона, – сообщил Серджиус Лидии. – Сколько уже я не сидел за студенческой скамьей? Черт, да лет двадцать!
Если Серджиус так ненавязчиво решил напомнить о разнице в возрасте между ним и девушкой, то это нисколько не помешало Лидии и дальше излучать флюиды повышенного интереса к нему. Цицерон подумал, что раз уж эта мисс Миллион Песен заводится от покойного Томми Гогана, то уж этот-то его живой заместитель, подвернувшийся под руку, куда как молод по сравнению с папашей.
– Классно. А что ты преподаешь, Цицерон?
Давно уже никто из ее ровесников не обращался к Цицерону иначе, как профессор Лукинс.
– Спроси Серджиуса – пусть он расскажет. И держи-ка лучше рот закрытым, когда жуешь.
– Я, конечно, не читал текстов, не готовился, но это, по-моему, не важно. – Серджиус говорил небрежным тоном – похоже, он и эта его подружка из “Оккупай” способны были только завороженно щебетать друг с другом, не замечая ничего. Поэтому Цицерон оказался совершенно не готов к выпаду Серджиуса в свой адрес. – Я-то ожидал услышать какие-нибудь литературоведческие теории, навеянные Марксом. А в итоге это оказался скорее какой-то сеанс по выжиманию слез.
– Этот семинар нес большую политическую нагрузку, Серджиус, – возразил Цицерон, мигом рассвирепев. – Может быть, тебе стоило бы ознакомиться с тем, что называется в гуманитарных науках “аффективным поворотом”. То, что ты пренебрежительно называешь “выжиманием слез”, имеет большой политический смысл: это физическая передача изгнанных чувств от одного телесного субъекта к другому. Происходит трансмиссия аффекта.
Все это было правдой – и ни к черту не годилось. Яростно ополчившись на собеседника, Цицерон сам почувствовал, что его самые искренние убеждения превращаются у него в бессодержательный ученый жаргон, в словесную шелуху, в пепел. К тому же на семинаре он почти не вслушивался в рассказы студентов, потому что заранее отгородился от их слезовыжимательных историй собственным прочным щитом.
– Ну, мне странно слышать, как вы все это защищаете. Мне-то показалось, что семинар просто провалился. Мне вообще показалось, что вы попросту ломаете дурную комедию ради меня. – Цицерон заметил, что под театральной декорацией из рыжих волос, веснушек и загара щеки Серджиуса вспыхнули и разгорелись упрямым румянцем. – Мне было жаль ваших студентов, а под конец стало жаль вас. Только по этой причине я и пригласил вас на завтрак. Хотя, пожалуй, это было ошибкой.
– Это ты – меня – сюда пригласил? – Цицерону стоило больших усилий не взорваться.
– Цицерон, вы говорите очень снисходительно, но, кажется, забыли, что я и сам учитель.
– Я думал, ты сюда приехал как сочинитель песен. Но, вижу, ты даже гитару с собой не прихватил. Ах вот, значит, что – еще и учитель. Ладно, поверю на слово. Но сегодня-то ты на моем занятии присутствовал, так что оказался в роли студента.
Тут встряла Лидия:
– Вот что я скажу: все это так классно! Мне давно самой хочется походить на лекции в каком-нибудь университетском городке. Может, начать с вашего?