Сады
Шрифт:
— Как тебе не стыдно, Анатолий! Люди пришли, Николай придумал эту, как её... версию, а ты не хочешь поддержать. Это называется, наверно, старостью, потому что старость — это неподвижность...
Боже мой! Оказывается, Николай всё это время был занят той злополучной историей. Он молчал, ничего не рассказывал мне об этом. Он вступил в оперативную группу при отделении милиции, сам дежурил и по возможности помогал оперативникам транспортом, ездил с ребятами на оперативные задания, изучал обстановку на острове и в районе преступления, выдвинул версию, которую поддержал сам начальник отделения милиции. Вместе с ним в опергруппу
Обо всём этом мне коротко рассказал лейтенант и пригласил на прогулку: есть версия, надо её проверить. По некоторым данным, парни, совершившие дерзкое хулиганство, живут в нагорной части и потому мы должны прогуливаться по главной улице вузовского района до тех пор, пока я не встречу преступников и не опознаю их. При виде их я должен вытащить носовой платок и утереть лоб. Это сигнал для оперативников.
Я смотрел на Николая, и в горле копошился комочек; я чуть не расплакался. Надо же такое! Лида торжествующе улыбалась: она тоже всё знала, но так же, как муж, скрывала от меня маленькую тайну. «Вот какой у тебя зять, — так и сверкали её большие, красивые глаза. — А вы порой недооцениваете его и мой выбор. Он в обиду никого не даст, а во имя справедливости может всё сделать и даже кактусы свои забыть». Действительно, как потом рассказывала Лида, Николай ни о чём другом в те дни не думал: только о том, чтобы разыскать преступников. «Хочу в глаза им посмотреть, больше ничего не хочу. Хочу спросить, как поднялась рука на пожилого, что думали в тот миг и какая мать их родила?»
— Какая же неподвижность, — возразил я, — если я помчался на защиту девчонки и вот теперь оказался в таком виде?
— За то я и люблю тебя, Толенька. Ещё больше, чем прежде. Подвергать себя опасности ради неизвестной дурочки, не поладившей со своими кавалерами! После этого законная супруга может рассчитывать, что невежа, бросивший на неё нескромный взгляд, будет немедленно вызван на дуэль.
Все рассмеялись.
— Вперёд, дорогие друзья! — продолжала она. — Я пойду с тобой. Вы не возражаете, товарищи?
— Напротив, — сказал лейтенант, начальник оперативной группы, — это будет выглядеть даже более естественно: муж гуляет с женой.
Вполне логично.
Она собиралась долго. Выйдя из спальни, где стоял её туалетный столик (я его называю «парфюмерный верстак»), Клава произвела впечатление. Все ребята обалдели, — а было их около десятка и все они сидели на стульях, положив руки на коленки. Она ещё неплохо выглядела, чёрт побери, и мне стало жаль её: рядом с нею я напоминал усохший кактус. Особенно сдал я после той островной баталии.
Собирался я в путь неохотно и не очень уверенно. Поди опознай среди тысяч студентов именно тех обидчиков! А коли ошибусь — конфуз. Жаль, не было поблизости моего генерала, с которым советуюсь в трудных случаях. Он, умудрённый опытом, всегда подскажет, как надо поступить, будто однажды уже находился в подобных обстоятельствах. На войне он командовал дивизией, был дважды или трижды ранен; как-то я увидел его в генеральском мундире и ахнул: как может уместиться на груди столько золота, серебра и бронзы! Я сказал ему что-то невнятное о тяжести ратной славы. Он усмехнулся:
— Что заработал — не тяжело носить. Выслужить — тяжелее.
В самом деле, он прошёл к своему генеральству путь от солдатского или, вернее, красноармейского
Наконец, отправились на прогулку. Да какая уж это прогулка! Сзади и спереди дружинники идут, покуривают, балагурят, с нас не спускают глаз. Место людное, как раз возле кино «Сатурн» — его студенты «сачком» прозвали: «сачкуют» здесь во время лекций. Парни и девчонки этаким многоцветным потоком плывут, а меня мысль сверлит, что и я ведь таким был. Впрочем, таким, да не совсем... Редко мы фланировали, всё больше делом занимались.
Клава обращается ко мне, что-то спрашивает, но слова её до моего сознания не доходят. Голова кружится, в ушах шум: видно, рано всё-таки выполз, хотя врачи рекомендовали уже небольшие прогулки.
— Ты меня вовсе не слушаешь, — говорит Клава.
Пот заливает мне лицо. Видно, от слабости это у меня. Вытаскиваю платок и вытираю лоб, шею.
Подбегают оперативники:
— Который, папаша? Этот, что ли?
Стыдливо засовываю платок в карман.
— Простите, ребята. Забыл об уговоре, нехорошо мне. Пойдём домой, Клавдия.
— В самом деле?
Клава посмотрела мне в глаза и, вероятно, увидела то, что встревожило её.
— Нам пора домой, — строго сказала она. — Вы уж извините, когда-нибудь в другой раз.
Все согласились: домой так домой.
Я снова за линотипом.
В цехе по-прежнему гудят шмели: это каждая машина поёт свою песенку. Приятен мне тот знакомый мотив, который всю жизнь сопровождает мой труд и труд моих товарищей.
Таких, как я, в цехе мало. Имею в виду возраст, конечно, потому что есть ребята и попроворнее. Весь свой жар я отдал в своё время ручному набору и считался неплохим художником. После ученичества работал на разных газетах метранпажем, играл шрифтами, полюбил газетную полосу.
Знаете, что такое «бриллиант»? Нет, не драгоценный камень в золотой оправе, а шрифт «бриллиант», который меньше нонпарели в два раза. А нонпарель — это бисер, попробуй удержать в руке да разглядеть, чтобы не перепутать буквы.
Если бы я стал показывать вам всю гамму шрифтов и как буквы ложатся на бумагу, то была бы это музыкальная симфония: спасибо Любочке, кое-что смыслю в музыке.
Эту музыку мы творили сами. Сами сочиняли, сами исполняли, хотя был я ещё только учеником выдающихся мастеров-наборщиков Ивана Максимовича Конотопа и его напарника Абрама Рафаловича. Они учили нас прежде всего «считать» — значительно позже я понял, что уметь считать, подсчитывать, рассчитывать надо в любом деле, начиная с шахмат и кончая уходом за садиком.
Не только таблицы, а каждую строчку, любое композиционное решение на газетной полосе надо проверить счётом. И проверить быстро, потому что газета живёт только сегодня, старую газету читают архивариусы и историки. А единицей измерения служат нам «пункты». Эти «пункты» мы мгновенно и подсчитываем: если нонпарель вбирает шесть пунктов, то петит — восемь, корпус — десять...
Как играли мы заголовочными шрифтами! Это нынче редакции помечают вам «от и до». Когда-то фантазии метранпажа предоставлялся полный простор. Мы разукрашивали страницу всеми цветами радуги.