Сады
Шрифт:
Будто все сговорились и решили подзадержаться на этом свете — не так уж и плохо под солнцем. Нынче от весны до весны и счёт ведём. Запахнет клейкой весенней почкой, потянется из сырой и ещё холодной земли зелёная травка, и голенькие, ещё юные деревца просят человека — подправь-ка нас, подрежь, разреди, от вредителей окропи, побели... А чуть позднее приоденется сад, словно невеста, в белую фату: начнётся с абрикоса это свадебное путешествие, перекинется на вишенку, а потом зальёт весь двор яблоневым цветом — помирай, не хочу.
Ты
А потом — огородная пора. Когда земля встеплеет, солнышко пригреет, ты тут как тут с картошкой посевной, с лучком да морковкой, с помидорной рассадой, с мелкими семенами огурчиков, дробинками редиса. Хочешь не хочешь, а сажай. В этом же прелесть весны, чтобы на зёрнышко понадеяться, поглядеть, как растёт то, что ещё совсем недавно было безжизненным стручком или грязной полукартофелиной, или едва заметной пылинкой, вроде, скажем, семян укропчика или морковки. В этом есть волшебство, и каждой весной ты с радостью готовишься к сеансу того чуда, которое обновляет и землю, и тебя, и всё вокруг.
А пока медленно движется осень. Ещё не все дела осенние сделаны, не все плоды собраны. Яблоки ещё зреют на ветках симиренки, и каждый из немногочисленных плодов — как земной шар.
Когда после очередной вылазки в сад я вернулся затемно, жена сказала подчёркнуто равнодушно:
— Там письмо. На столе.
Конверт был не вскрыт, хотя я могу поклясться, что жену снедало любопытство. На конверте был штемпель военкомата, и когда я взял письмо в руки, она не замедлила добавить:
— Может, в самом деле, орден заслужил на старости лет? А может, в чём-то проштрафился как вояка?
Ни ордена, разумеется, ни взыскания. Просто отголосок давней встречи в «красной комнате». У комиссара оказалась завидная память: он приглашал меня на встречу ветеранов войны. Я пожалел на этот раз, что жена не вскрыла конверт. А она, словно угадав мои мысли, сказала:
— Я дала слово не вскрывать и не читать твои письма, пусть там хоть что будет. И меня вовсе не интересует, что тебе пишет военкомат...
— На этот раз мне очень хотелось, чтобы ты вскрыла письмо.
— Ни за что! — отрезала Клава.
— Но ты ведь прочитаешь его?
— Не интересуюсь.
—
— Не может быть.
Она, конечно, тут же прочитала письмо военкома и недовольно отложила его.
— Я думала, там что-нибудь более существенное.
— Я ветеран, — произнёс я, прислушиваясь к звучанию этого слова. — Ве-те-ран... Нас не так уже много и осталось на белом свете: уходят ребята. Большое счастье, что со мной ещё мой любимый линотип, на котором работаю по сей день. Только, если по правде сказать, так что-то руки дрожат и странная головная боль... по вечерам.
— Это после истории на острове, — убеждённо сказала жена. — Я присматриваюсь и вижу...
— Ты присматриваешься? В самом деле? Что же ты находишь?
— Ничего... ничего особенного. Тебе, вероятно, нельзя перенапрягаться. Девятьсот строк за два часа пятнадцать минут — нельзя. Это понимает твой Романюк? Ты ведь уже ветеран. Не юноша. По ночам стонешь.
— Раньше я только храпел.
— Ты стонешь, как будто от боли. Неужели не замечал?
— Я сплю хорошо, особенно когда побываю в саду, на свежем воздухе.
— Тебе уже пора на пенсию. И пусть они оставят тебя в покое. Тебе нужен отдых.
— Кто это они?
— Те, что из наборного. Которые полагают, что тебе так просто даются эти линотипные строчки.
На совещании говорили о патриотическом воспитании молодёжи. Председательствовал мой генерал. Он обрадовался, увидев меня здесь. Потом мы разъехались по «объектам». Вместе с генералом я попал в вечернюю школу рабочей молодёжи. Нас встречали с цветами.
Если бы я знал, что уготовит мне эта встреча...
Среди учащихся, заполнивших большой класс, я вдруг увидел испуганные, чуть водянистые голубые глаза и знакомое лицо. При этом в сознании моём повторился услышанный некогда вопль. Девушка меня тоже, разумеется, узнала и тотчас же деловито попыталась умотнуть из класса, но было уже поздно. Всех усадили, и встреча началась.
Я не помню, о чём говорил генерал. Я смотрел на неё, выискивая в её лице черты порока, и ничего не находил, кроме испуга. Жизнь, по-моему, достаточно научила её. Быть может, она уже взялась за ум, вот ходит по вечерам в школу.
Когда я рассказывал о своей военной судьбе, в уголках её глаз сверкнули слезинки. Испуга уже не было. Весь класс как бы слился в одно, и она была частицей его доброты. А рассказывал я им о таких же, как они, молодых, которые сражались до последнего патрона и не по своей вине попали в каменный мешок. Это были люди из разных стран мира. Там были и сербы, и хорваты, и французы, и поляки, и наши, советские. Нас там пытались превратить в скотов, но немногие теряли достоинство человека. И там была организация. Она мало что могла сделать в тех адских условиях, но всё же кое-кому помогала сохранить в себе человеческое.