Сады
Шрифт:
А между тем в цехе дел, как говорится, невпроворот и нашему начальнику приходится вертеться, как никогда раньше. Теперь на его плечах не только наборный цех, но и цинкография, и штемпельно-гравёрная мастерская, выпускающая штампы, печати круглой и треугольной формы. Газет становится всё больше, и нагрузка на линотипы довольно основательная. Он подходит ко мне и говорит:
— Анатолий Андреевич, срочно надо набрать статью в девятьсот строк. В номер. И «без перекура». Все ждут. Как себя чувствуешь?
Что сказать? После летней встряски на острове побаливает
— Давай оригинал.
Я давно уж перешёл на линотип, расстался с ручным набором, с заботами метранпажа. Не обошлось, конечно, без известной ломки. Я быстро научился слушать музыку линотипа, шорохи и похрустывание его суставов, которых, наверно, побольше, чем у человека, — пять тысяч. Мудрейшая машина, скажу я вам! Но и довольно капризная. Бывают и заболевания вроде суставного ревматизма. Это значит — барахлит верхний элеватор. Или матрица неправильно пойдёт, то откусит её, то перекосит. Случается, полезет горячая строка. А то и холодная. Надо чувствовать среднюю температуру металла и уметь самому вылечить машину.
На сей раз она не подвела. Я набрал свои девятьсот строк весело. Это была настоящая симфония. А всё от настроения. От сознания того, что твой труд нужен; его ждут в редакции газеты, метранпажи и корректоры, лётчики на аэродромах, на станциях поезда, в почтовых отделениях письмоносцы, читатели в своих домах — тысячи людей ждут одного меня, — как же я могу подвести!
Когда я сделал последнюю строку набора, Коля Романюк подошёл и сказал торжественно:
— Знаешь, за сколько времени справился?
— Не смотрел ещё.
— За два часа пятнадцать минут. Это рекорд. Значит, есть ещё порох в пороховницах у наших старых кадров. Молодец, Анатолий Андреевич!
А через пять минут сообщил ещё одну приятность:
— В статье две ошибки всего.
О моём успехе долго говорили в цехе. Мне, понятное дело, захотелось рассказать дома о своей победе.
Жена не обратила внимания на мои слова. Она не знала, много это или мало — девятьсот строк за два часа с четвертью. Когда я разъяснил, что вдвое перекрыл норму, она усмехнулась и сказала:
— Оказывается, ты ещё способен на трудовые подвиги.
Я не узнавал её. Настроение менялось у неё быстрее, чем статьи на моём тенакле.
— Есть ещё порох в пороховницах, — сказал я, повторяя слова начальника цеха, — старые кадры себя покажут. Ты, Клавдия, не думай, что я выхожу в тираж.
— Пора бы тебе перейти на односменную работу. Неужели там не могут посчитаться с возрастом и с тем, что произошло?
— А что произошло? Ничего особенного. Никто не гарантирован от встречи с хулиганами.
— Зато им везёт на встречи с такими покровителями, как ты.
Никому, кроме Клавдии, я не рассказал о том, что тогда повстречал обидчика вместе с той девчонкой и сделал вид, что не узнал их. Она долго молчала, лёжа рядом. Потом чуть заметно отодвинулась к краешку кровати.
— Если бы ты открылся, что был близок с той девчонкой, я бы простила, — сказала она. — Но этого — не могу.
Она долго дулась на меня. В самом деле,
— Они тебя не пожалели. Вполне возможно, могли убить. Ты же их пожалел, а наших людей подвёл, можно сказать, обманул. И в первую очередь Николая, который времени не жалел, изо всех сил старался преступников словить.
Что-то я утерял в её глазах, и долго ещё она была прямо-таки жестока со мной. Но я был благодарен ей за сохранение тайны.
Вскоре однако тайна раскрылась. Оказывается, ни лейтенант милиции, ни мой зять со своими оперативниками и дружинниками не дремали. Всё меньше внимания уделял Николай кактусам, хотя они и неприхотливы и не требуют почти никакого ухода. Многие вечера проводил он в райотделе милиции, а также среди дружинников, имея перед собой одну-единственную цель — найти преступников. Усатый был задержан совсем по другому делу, но на допросе, опознанный лейтенантом, «раскололся», как мне объяснили, по всем эпизодам и признался, наконец, в преступлении на острове.
Осенью был суд. На скамье подсудимых — трое, я знал одного. За оградой, отделяющей обвиняемых, они выглядели довольно-таки жалко. Мой обидчик, лишённый буйного чуба, несколько раз пускал слезу. Он учился на втором курсе горного института. Не знаю, как там складывалось у него в семье, но очевидно стало, что рос он баловнем, привык к тому, что все его прихоти родителями поощряются, пристрастился к хмельному. Всё было банально в этой истории — попались при ограблении магазина. Попросту захотелось выпить, а денег не оказалось. Когда меня вызвали, я вышел к суду и рассказал, как на острове было. Судья спросил у студента:
— Объясните суду, как у вас поднялась рука на пожилого человека, который вам в деды годится? Вы его избивали не только руками, но и ногами. Он до сих пор не может прийти в себя.
Студент молчал. Да и что мог он ответить? Он пробубнил, что был пьян и ничего не помнит.
Тогда не сдержался я.
— Бросьте вы прятаться за бутылку, — сказал я. — На этот раз она вас не выручит. Я знаю одно слово про ваш поступок. Не хочется произносить его.
И тут я снова увидел её. Волнение обескровило её хорошенькое личико. Она вошла в зал и стала у свидетельского барьера.
Господи, боже мой! Уж как она лепетала, чтобы только выручить дружка, как лгала и вывёртывалась. Выходило так, что никого она не звала на помощь, ни от кого не драпала из того деревянного детского городка, из фанерного домика. Мало ли где уединяются молодые влюблённые? Она любила и любит, а вредный старик подсматривал и хотел помешать им. Есть такие вредные, злющие пенсионеры, которые на молодых всё сворачивают, суют свой нос куда не надо. Ничего же такого там, на острове, не произошло, просто шутили, а потом в раздражении один раз, может, и ударили, и то не больно. Ну, нервами страдают не только старые, но и молодёжь. Вот и не выдержал на этот раз молодой.