Сага о копье: Омнибус. Том III
Шрифт:
К счастью, ему не пришлось проверять свою храбрость.
— Но какой от этого толк? — продолжал рыцарь. — Если бы у меня была возможность прожить жизнь заново, я принял бы те же самые чудовищные решения и повторил бы все свои преступления. Ибо такова моя сущность. — Его красные глаза вспыхнули. — Нашим душам нет пути назад. Они могут идти лишь вперед. А некоторым из нас не дано даже этого, пока мы не выучим суровых уроков, даваемых нам жизнью. А иногда и смертью…
От голоса Сота повеяло сильным холодом, и Тассельхоф задрожал.
— Теперь же мы лишены и такой возможности. — Красные глаза загорелись
— Вы собираетесь убить меня? — спросил кендер, сам не зная почему. Он не чувствовал ни малейшей опасности: ведь для того чтобы кто-то начал вам угрожать, он сначала должен уделить вашей персоне хоть сколько-нибудь внимания, а Тассельхоф занимал рыцаря не больше, чем лепестки увядших роз.
— С какой стати мне тебя убивать, кендер? — удивился Сот.
Тас задумался. У Повелителя и вправду не было для этого никаких причин. За исключением одной…
— Вы ведь Рыцарь Смерти, Повелитель, — сказал кендер. — Разве сеять смерть — не ваша работа?
— Сеять смерть было для меня не работой, — ответил Сот. — Это было моей радостью. И моим же проклятием… Плоть моя канула в небытие, но дух оставался живым, и, подобно тому как тело мученика страдает от прикосновения к нему раскаленного железа, моя душа стонала от боли, которую причиняла ей память о совершенных злодеяниях. Тогда, ожесточенный, я решил потопить эту боль в чужой крови… Мне обещали, что, как только я помогу своей Богине достичь желаемого, моя душа будет освобождена. Но меня обманули. — Глаза Повелителя, скользнув по Тассельхофу, обратились к увядшим цветам. — Когда-то я уничтожал других из удовольствия и злобы, однако потом понял, что чужие слезы не принесут мне облегчения… К тому же, — вернулся он к предыдущему вопросу кендера, — убить можно только живое существо, а ты уже мертв. Ты умер в последнюю секунду Четвертого Века. Поэтому я и спрашиваю: что ты здесь делаешь? И каким образом ты смог попасть в мой сад, который не могут отыскать даже Боги?
— Так ведь я мертв, — вздохнул Тас. — А это многое меняет.
Он стоял и думал о том, что у него и Рыцаря Смерти теперь было нечто общее, когда человеческий голос позвал:
— Повелитель! Повелитель Сот! Мне нужно поговорить с вами!
В следующее мгновение Тассельхофу показалось, что на него внезапно обрушилась ночь, ибо он вдруг обнаружил себя с ног до головы закутанным во что-то мягкое и черное, в то время как рот его крепко зажала невидимая рука. Тас ничего не видел, не мог говорить и едва был способен дышать, поскольку эта рука закрыла ему не только рот, но и нос. С тем большим удивлением он ощутил сильный запах розовых лепестков.
Поначалу Тассельхоф хотел высвободиться, однако передумал, узнав голос, взывавший к Повелителю Соту, и даже начал испытывать чувство искренней благодарности к незримой руке, помогавшей ему хранить молчание. Конечно, он и сам бы постарался не проронить ни звука, но, к сожалению, мысли Непоседы имели обыкновение превращаться в слова прежде, чем он успевал их остановить.
Тас немного повернулся, пытаясь убрать
Повелитель Сот не сразу ответил на зов. Он тоже узнал голос, хотя еще ни разу не встречался с его обладательницей лично. Они были просто скованы одной цепью — службой одному и тому же Богу. Сот понял, зачем к нему пришли и о чем собирались спросить, но пока не определился с ответом. Он знал лишь, что хочет дать ответ, вот только сомневался, хватит ли у него храбрости это сделать.
Храбрость… Повелитель горько усмехнулся. В молодости он считал себя лишенным страха, однако со временем понял, что пропитан им насквозь. Всю свою жизнь Сот боялся — боялся неудач, боялся собственной слабости, боялся чужого мнения… А больше всего на свете он боялся ее презрения.
Когда-то Боги дали Соту знания, способные предотвратить Катаклизм. Рыцарь направился в Истар, но по дороге повстречал группу эльфиек — заблудших последовательниц Короля-Жреца. Они оклеветали перед Сотом его жену, сказав, что она ему изменила и теперь носит чужого ребенка.
Страх быть осмеянным вынудил Сота поверить в чужую ложь, и он свернул с пути, который мог привести его к спасению. Страх прослыть мягкотелым сделал его глухим к мольбам и уверениям в невиновности. Страх перед позором заставил его убить ту, которую он любил больше жизни…
Сот снова вспомнил мельчайшие подробности того страшного дня. Он вспоминал их часто, ибо был обречен думать о них вечно.
Бот он опять стоит в саду, в котором она выращивала свои прекрасные розы. Она ухаживала за ними сама, не доверяя нанятому мужем садовнику. Сот озабоченно смотрит на ее исцарапанные, покрытые капельками крови руки.
«И ты считаешь, что розы стоят таких жертв? Они причиняют тебе слишком много боли».
«Боль, причиняемая шипами, длится лишь минуты, а радость, приносимая цветами, — долгие дни».
«Но с наступлением холодов розы все равно умрут».
«А я сохраню память о них, любимый, и она будет дарить мне радость долгими зимними вечерами».
Радость… Собственная память Сота приносила ему лишь невыразимые мучения. Память о том, как она улыбалась и смеялась. Память о скорби, застывшей у нее в глазах, когда их покидала жизнь, отнятая его рукой. Память о ее проклятии…
Или это не было проклятием? Раньше рыцарь думал именно так, но теперь начал в этом сомневаться. А может быть, на самом деле любимая просто посылала ему свое последнее благословение?
Покинув розовый сад, он вошел в замок — памятник смерти и страху — и опустился в кресло, покрытое вековой пылью. Сот часто садился в него и подолгу изучал взглядом кровавое пятно на полу.
Там она упала и умерла. А он с тех пор начал слышать одну и ту же песню — песню о совершенном им преступлении. Ему пели ее духи эльфиек, послуживших причиной его падения и обреченных за это влачить существование, состоявшее из слез, раскаяния и сожалений. Их голоса терзали рыцаря целую вечность, однако в начале Пятого Века они вдруг умолкли, и Сот понял, что эльфийки наконец прощены и навсегда остались в своем Четвертом Веке.