Сагайдачный. Крымская неволя

Мордовцев Даниил Лукич

— Пей, хлопче, пей разом до дна.

Друкарь с трудом выпил, закашлялся. Лицо его стало оживать, краска заиграла на щеках.

— Добре, друкарю, зараз встанешь! — успокаивал его запорожец.

Он налил себе и опрокинул под мокрые усы. Налил то­варищам, и те опрокинули.

— Добре!.. Выпьем, братцы, по другой! Вонзимо копие в душу!

Вонзили еще по разу — и все ожили. Друкарь сидел на траве и глядел кругом посоловевшими глазами: он, по-ви­димому, не помнил ничего, что с ним было.

— Как это ты, друкарю, вылез из воды? — спросил за­порожец.

— Не знаю, — отвечал тот, качая головой.

— Должно быть, воды перепил, — заметил Грицко, — и я, матери ей

лихо, много пил и чуть не лопнул... Еще спа­сибо, что тарани шибко наелся, так и в воде пить хотелось.

— А меня чортов рак за ухо ущипнул, я чуть не крик­нул, — пояснил Юхим.

Запорожец по привычке полез было в карман, вытащил оттуда кисет и трубку, чтоб после долгого сиденья под водою и после двух чарок водки затянуться, да увидав, что и с ки­сета вода течет, и в трубке вода, и трут мокрый, и сам он весь мокрый, как мышь, — так и ухватил себя за чуб.

— А, стонадцать коп чертей с горохом! О, чтоб вас, чертовых крутивусов, черти редькою по пятницам били! Чтоб ваши матери ежей родили против шерсти! Чтоб вам подавиться дохлою мерзлою собакою, чтоб она у вас в пога­ном брюхе и таяла, и лаяла!

Выругавшись вдоволь и облегчив этим хоть немножко казацкую душу, он тотчас же сорвал несколько широких листов лопуха, разложил их на солнце, высыпал на них под­моченный тютюн, вздел на сухой сук орешника кусок мок­рого трута, потом повесил на кусты мокрую же шапку, снял сапоги, штаны, сорочку, все это развесил на солнце и остался в таком виде, в каком поп отец Данило вынул его когда-то из купели.

— Раздевайтесь, хлопцы! — скомандовал он. — Теперь и так тепло.

Товарищи последовали его примеру. Друкарь после вод­ки смотрел совсем молодцом. Из переметной сумы вынули намокший хлеб, вяленую, тоже намокшую, рыбу и стали все это сушить на солнце, которое не ленилось исполнять возложенные на него ка­заками обязанности: оно пекло так, как только оно в состоя­нии печь в степях Южной России. Молодые беглецы, допекаемые жаром и чтобы сократить время, стали купаться в той самой речке, в которой они не­давно прятались от погони. Теперь, наученные недавним опытом, они выдумали очень полезную для их целей игру, которую и назвали «очеретянкою». Игра состояла в том, что, вырезав себе опять такие камышинки, с помощью ко­торых им удалось спастись от преследователей, они по жре­бию прятались в воде; тот, кому выпадал жребий «ховаться», брал камышинку в рот и нырял с нею в воду, а товарищи должны были следить за ним на поверхности реки и замечать, где покажется из-под воды кончик камышинки.

Солнце между тем делало свое дело. Развешенное платье беглецов было им достаточно высушено, тютюн подсох так­же порядочно, труту возвратилась его воспламенительная способность, и запорожец, одевшись молодцом, распустив свои широкие, как запорожская воля, шаровары и закурив люльку, казался совсем счастливым.

— Ну, хлопцы, теперь в дорогу, в ходку! — сказал он, поглядывая на солнце.

— Солнышко еще высоко, до вечера не мало степи пройдем, а вечером отпочинем час-другой да вновь в ходку на всю ночь.

Отойдя от места стоянки небольшое пространство, запо­рожец взошел на ближайший курган, осмотрел степь своими зоркими привычными глазами на несколько верст кругом и, убедившись, что степь свободна от польских разведчиков, велел рушать дальше. Степь становилась все пустыннее и казалась необозримее и диче. Они перерезали знаменитый Черный шлях, которым не решались идти из опасения встретиться с польскими гон­цами, часто ездившими в Крым, либо с купеческими кара­ванами, конвоируемыми вооруженною стражею. Наши бег­лецы шли по правую сторону Черного шляха, местами, по-видимому, очень хорошо знакомыми запорожцу.

— Вот кабы кони

у нас не бежали, то-то б хорошо бы­ло! — сожалел Грицко, таща на себе суму с баклагой.

— Эге! Коли б кони, то и Фома с Еремою умели б ез­дить! — процедил запорожец, сося трубочку.

— А что, поймали их ляхи? — интересовался Юхим.

— Эге! Ловила баба воду решетом, — пояснил запоро­жец.

— Я им такого терну дал, что они, поди, и теперь ле­тают по степи, коли не дали дуба.

Под вечер беглецы остановились в небольшой балке, не­далеко от Черного шляха, где, как это известно было запо­рожцу, можно было найти криницу с холодною ключевою водою. Молодцы подкрепились пищею, напились холодной воды и легли спать в этой самой балке, в густой траве, где их не легко было найти.

Встали они с восходом месяца и снова продолжали путь.

Ночь была необыкновенно хороша. Полный месяц, под­нявшись высоко, казалось, стоял, очарованный чудною кар­тиною ночи. Он казался почти белым, какого-то серебрис­то-молочного цвета, и этим серебром обливал бесконечную степь, которая представлялась чем-то волшебным, полным таинственных чар и видений. Грицко так и чудилось, что вот-вот он увидит, как, обдаваемая серебром из этого большого серебряного окна в небе, баба Вивдя, всему Острогу знаемая ведьма, в одной сорочке, расхристанная, с распу­щенною косою, пролетит на метле над этою волшебною сте­пью, а за нею на ослоне промчится коваль Шкандибенко, которого она околдовала чарами... Глянув на месяц, он, казалось, в самом деле видел, как там брат брата вилами колет, и ему хотелось закричать на всю таинственную степь: «Не коли, чоловіче, — гpix!..» То ему казалось, что вот-вот в это окно на небе кто-то выглянет на землю, на эту тихую, посеребренную белыми лучами степь, и закричит: «Куда вы, хлопцы, идете?..» То казалось, что воно закричит сза­ди, где-нибудь за спиною, и Грицко оглядывался назад, и там казалось все еще более таинственным и безмолвным... Чудилось, будто трава шепчется между собою и «тирса» ле­печет детскими голосами: «Не топчіть мене, хлопці, бо мене ще нiхто не топтав...» Кое-где сюрчали ночные полевые сверчки, как бы кого-то предостерегая: «Го-го-го-го! Вон кто-то идет степью — берегитесь, не показывайтесь...» В ше­лесте травы под ногами слышалось что-то таинственное: не то русалка косу чешет на месяце и тихо смеется, не то под землею кто-то плачет... Именно это самое безмолвие ночи и степи и наполняло окрестность таинственными звуками и видениями: вместе с лучами от месяца, казалось, сыпалось на степь что-то живое, движущееся, но неуловимое и тем бо­лее шевелившее корнями волос на голове...

«Ги-ги-ги-ги!» — закричало вдруг в степи что-то страш­ное, и Грицко так и присел со страха и неожиданности.

— Ох, лишечко! Что это такое?

— Господи! Покрова пресвятая! Покрой нас!

«Ги-ги-ги-ги!» — повторилось ржание; и темная масса, описав полукруг по степи, остановилась перед изумленны­ми путниками.

— Косю, косю, тпруськи, иди сюда, дурный! — ласково заговорил запорожец, идя к темной массе.

— Да это конь, хлопцы! Вот испугал! — опомнились молодые беглецы.

Это действительно был конь, один из тех коней князя Острожского, на котором ехали беглецы днем. Благородное животное стояло, освещенное луною, навострив уши...

— Косю, косю, дурный! — соблазнял его запорожец, под­ходя все ближе и ближе.

Но конь фыркнул, повернулся, взмахнул задними копы­тами и как стрела полетел степью. Не на такого, дескать, наскочили...

— И не чортова ж конина! — проворчал запорожец.

— Стонадцать коп! Вот ушкварил! Когда солнце несколько поднялось над горизонтом, решено было сделать роздых.