Сагайдачный. Крымская неволя

Мордовцев Даниил Лукич

— О Кишка Самойло, гетман запорожский, батько козац­кий!— отвечал Иляш, стараясь скрыть свою коварную улыбку. — Добро ты учини, веру христианскую под нози по­топчи, крест на себе поломи... Когда будешь веру христиан­скую под нози топтать, будешь у нашего пана молодого за родного брата пребывать.

— Ляше-потурначе, сотник переяславский, недоверок християнский! — с горечью воскликнул Кишка Самойло. — Пусть ты того не дождешь, чтоб я веру христианскую по­топтал! Хоть буду до смерти беду да неволю принимать, а буду веру вашу поганую проклинать: вера ваша поганая, и земля проклятая!

Теперь, в свою очередь, потурнак выпрямился

и схватился было за саблю, но удержался.

— Проклятая! Проклятая! — звеня кандалами, повторял старый гетман-невольник.

— Так вот же тебе, собака!

И потурнак со всего размаху ударил в щеку седого гет­мана. Все невольники, как один, вскочили с мест, гремя це­пями, но опачины, к которым они были прикованы, крепко держали их.

— Это тебе за веру христианскую, Кишка Самойло, гет­ман запорожский! — сказал потурнак, мрачно глянув по ря­дам невольников.

— Будешь ты меня верой христианской уко­рять, то буду я тебя паче всех невольников доглядать, старыми и новыми кандалами буду ковать, цепями поперек вязать.

Соглядатаи-евнухи видели всю эту сцену и не проронили ни одного слова. После этого они так же тихонько ушли с галеры, как взошли на нее.

— Ну, что? — спросил Алкан-паша, когда они вороти­лись к нему.

— Будь покоен, могущественный повелитель! — отвечал один из них, низко кланяясь.

— Твой раб верен тебе, как со­бака.

— Бесконечно веселись, источник нашего веселия! — до­бавил другой.

— Твой ключник Кишку Самойла пощечина­ми кормит, собаку к правоверию склоняет.

Успокоенный этими вестями, Алкан-паша велел отнести на галеру своему верному ключнику всякого корму и напит­ков, чтобы он пил за здоровье паши и его невесты.

Все было исполнено, как приказал паша.

Угостившись принесенными ему яствами и напитками, Иляш-потурнак глубоко задумался. Он разом почувствовал страшное одиночество, хотя вся галера была полна и все это было ему родное, близкое, из той земли, где когда-то беспечно бегали его маленькие ножки, а невинная детская головка загадывала быть казаком... Он и был потом казаком, мало того — казацким сотником... Что то было за время, что за пора золотая, невозвратная!.. Потом он попал в плен: вот в этом самом Козлове, полстолетия назад, его продали на рынке в Трапезонт, отцу вот этого самого Алкана-паши... Тридцать лет он был в неволе... А там — разум его пому­тился: он бросил свою веру, которой, однако, в глубине ду­ши продолжал сочувствовать... Он побусурманился, стал потурнаком... Стыдно ему было глядеть в глаза другим не­вольникам, и он возненавидел их. Он стал свирепым ключ­ником, бичом невольников. И одиночество, сиротство его стало еще ужаснее...

Теперь, когда он так жестоко поступил с старым гетманом-невольником, ему стало еще тяжелее. В этом отчуждении от всего родного ему теперь мучительно вспоминалось все прежнее, далекое, милое, навеки утраченное. В виду этого чужого города, с чужим даже солнцем на небе, с этими вы­сокими минаретами, ему вспомнились родные колокольни, родное солнце, знакомое пение в церквах...

Ему вдруг мучительно захотелось теперь поговорить с кем-нибудь об этой милой далекой родине, о родной вере, ко­торую он променял на чужую, вспомнить молодые годы, перенестись мыслью в тот край, потерянный давно-давно, но постоянно живущий в сердце, как будто бы только вчера он пил днепровскую воду, как будто вчера слышал, как

мать его поет за прялкою.

«Господи! — думалось ему. — Есть у меня теперь всего вдоволь: и поесть, и попить, да нет души родной, с кем бы поговорить об Украине, о родной вере, о родных лю­дях...»

Возбужденный и вином, и своими думами, он встал и по­шел к старому гетману-невольнику. Тот сидел прикованный к борту и молча смотрел, как на высоких башнях и мина­ретах медленно погасал багровый свет солнца, спускавшего­ся в море. Сколько лет уже он смотрит на этот закат солнца в чужой стороне и всякий раз вспоминает закат его там, далеко, в незримом родном краю...

— Прости меня, батьку! — упавшим голосом заговорил потурнак, приближаясь к гетману.

Последний поднял голову и грустно посмотрел на говорив­шего.

— Прости, батьку, — повторял потурнак.

— Бог простит, и я прощаю...

Через минуту потурнак, припав на колени, дрожащими руками размыкал кандалы на руках и на ногах у гетмана.

— Пойдем, батьку, ко мне... Я тебя угощу... да об вере христианской поговорим...

У старого гетмана блеснул в глазах какой-то таинствен­ный огонек, но он силою воли загасил его и молча пошел за потурнаком, провожаемый недоумевающими взглядами других невольников...

XXII

Иляш-потурнак привел старого гетмана в свою каюту, что была бок о бок с роскошною каютою паши, и стал уго­щать его всем, что у него было. Гетман не отказывался от угощения, но пил очень осторожно, между тем как по­турнак, уже и без того подвыпивший, теперь, на радостях, что по душе сошелся с почетным земляком, глотал разно­образные вина чарку за чаркою, постоянно чокаясь с дорогим гостем. Он уже не замечал, как гость, вместо того чтобы подносить чарку к губам, через каютное окошечко ловко выливал ее в море. Он только бессвязно бормотал об Украине, о проклятой турецкой вере, о том, что он поне­воле сделался галерным ключником.

Кончилось тем, что потурнак, во время самого разгара угощения, положив голову на стол и бормоча бессвязные речи, заснул.

Старый гетман, оглядевшись кругом и убедившись, что пьяный потурнак спит мертвецким сном, упал на колени и стал тихо молиться. Седая голова его долго лежала на полу каюты. Но вот он приподнялся...

— Господи! Изведи из темницы душу мою и души рабов твоих, козаков, — шептал он, поднимая руки к небу.

Затем он встал, тихо отстегнул от пояса потурнака огром­ную связку ключей и спрятал их в карман широчайших, давно истрепанных казацких штанов своих. Осторожно выйдя из каюты и затворив ее, гетман тотчас же бросился к невольникам и торопливо стал отмыкать их кандалы...

— Батьку!.. Мати божа! — невольно вырвалось у не­счастных.

— Молчите, детки! Тише, тише! — останавливал их гет­ман.

— Батьку родный! Господи!

Расковав несколько человек, гетман разделил между ними всю связку ключей.

— Идите, детки, один другого отмыкайте, да только кан­далы с ног и с рук не скидайте, а полуночной поры дожи­дайте.

— Добре, батечку родный, добре!

— Да ключи, детки, назад мне принесите.

— Принесем, батьку.

Казаки бросились расковывать друг друга. В несколько минут все невольники были раскованы, но кандалов с себя не снимали.