Сагайдачный. Крымская неволя

Мордовцев Даниил Лукич

Не возбуждала в нем симпатии и другая сторона поль­ской жизни — аристократизм. В иезуитах и ксендзах он видел не последователей Христа, а тех же неискренних панов, у которых военные доспехи только прикрывались рясой.

Он думал было остановиться на лютеранстве; но оно, казалось ему, иссушило дух христианства; в нем не было поэзии. И он предпочел православие, в котором взлелеялось его золотое детство.

В этот период душевного разлада и борьбы с самим собой он встретил существо, которое очаровало его своею невинной, целомудренной красотой. Это была панна Людвися, племянница князя Острожского. Молодой мечтатель видел в ней идеал чистоты

и непорочности. И он полюбил эту чистоту всеми силами своего могучего духа. И девушка полюбила этого задумчивого изгнанника, в глубоких, крот­ких глазах которого ей виделось что-то такое, чего не видела она ни у кого из тех, кого знала на свете.

Но когда они признались друг другу в любви, то увидели, что их разделяет пропасть. Могила только теперь понял, какая пропасть отделяет Польшу от его родины, которую он потерял, и от Украины, которая стала его второю родиною. Девушка, которую он любил всеми силами души и которая его любила, — эта девушка вдруг говорит ему, что его вера хлопская...

— Хлопская... Нет, она не должна быть хлопскою!.. Она должна быть такою же высокою и могучею, как та, которою гордится эта гордая красавица...

И Могила стал чаще и чаще задумываться над хлопскою верою. Он стал изучать ее, поставив это изучение целью всей своей жизни. Он стал изучать и ее — панскую — веру и все думал, думал, думал над истинами той и другой.

И в конце концов он надумал то великое, выполнить которое была способна только его великая душа. И он вы­полнил его: он дал презираемым панами хлопам науку, и хлопы до основания потрясли то здание, под сению которо­го процветала панская вера и панская неправда.

Но после панны Людвиси он уже никого не любил; свое горячее сердце он спрятал под монашескою рясою, и никто не слыхал, как и чем оно там билось, страдало и радовалось.

На другой день после бала Могила уехал в Киев, а из Киева — в лубенское имение князя Михаила Вишневецкого, который был женат на двоюродной сестре Могилы — на Раиде.

Но ни князя Михаила, ни княгини Раиды тогда уже не было в живых. Всеми несметными богатствами и бесчислен­ными имениями князей Корибутов-Вишневецких на Волыни, в Подолии, в Галичине, Литве и Левобережной Украине владел молодой их сын, князь Иеремия Вишневецкий. Он недавно женился на хорошенькой панне Гризельде из знатного и богатого рода Замойских и теперь, справляя медовые месяцы и возя свою молоденькую жену по своим бесчислен­ным имениям, временно отдыхал и забавлялся охотою в своих украинских майонтках, именно — в роскошном своем замке под Лубнами.

С глубокою тоскою в душе ехал Могила к своему знатному родственнику, чтоб хоть в дальних, еще не виданных им кра­ях Левобережья размыкать тоску, отогнать от себя милый образ, который стал теперь для него источником невыра­зимых страданий.

Какая скучная дорога! Как унылы эта зелень, этот лес, это небо и это облачко, тихо двигающееся по небу туда, туда, к Острогу... Вспоминает ли она о нем?.. Нет, она танцует и смеется с старым Жолкевским, болтает с молодым Замойским, слушает любезности князя Корецкого, а о нем — забыла...

А недавно еще целовала в голову и плакала — «мой пан» говорила... И будет это же говорить другому, а он все будет думать о ней, ее одну помнить, ее одну любить...

А в душе все звенит эта музыка, которая тогда игра­ла, когда он плакал у нее на плече...

— Назад! — крикнул он своему вознице, который, натя­нув вожжи, сдерживал лихую взмыленную четверку коней,

несших грузную коляску ровным лубенским полем.

Возница дрогнул и обернул свое усатое и загорелое лицо.

— Что пан велит? — недоумевающе спросил он.

— Ничего, это я спросонок, — досадливо отвечал Могила.

Вдали, на горе, из-за темного, освещенного заходящим солнцем леса выглянули вершины башен.

— То замок князя Вишневецкого?

— Замок и есть, пане, — был ответ.

Дорога пошла в гору, гладкая, укатанная, широкая, окай­мленная высокими, стройными тополями, которые сторо­жили ее, словно часовые. Золотые лучи солнца играли на зелени тополей, от которых вдоль дороги ложились длин­ные, косые тени. Между тонкими стволами кое-где видне­лись женщины и дети, возвращавшиеся из замка, и кланя­лись незнакомому чернявому пану, сидевшему в богатой коляске. Лошади, чуя близость стойла, весело фыркали и все усерднее забирали в гору.

Скоро показались темные крыши замка, мрачные стены, ряды колонн, поддерживающих балконы. Окна горели захо­дящими лучами солнца, как будто в замке зажжены бы­ли все свечи и канделябры. Мрачность замковых стен еще более увеличивали каменные устои, на которые как бы опирались основания стен и которые, казалось, были изъедены и источены временем. Видно было, что немало веков прошло по этим стенам и их каменным устоям.

Внутренний фасад замка, обращенный к Суле, выходил в парк, раскинутый на берегу этой красивой реки. Из замка в парк выход был крытою галереею, словно повисшею над кручею, а из галереи вниз вели две каменные лест­ницы, уставленные тропическими растениями и прекрасны­ми мраморными статуями. Отсюда открывался великолеп­ный вид на Засулье и на широкие украинские степи, сли­вавшиеся с горизонтом.

Много хлопских и всяких других рук и голов поработало над парком. Огромные, нагроможденные друг на дружку камни изображали собою искусственные скалы, и под эти­ми титаническими сооружениями чернелись искусственные гроты, повитые плющом и всякою зеленью. С других скал низвергались водопады, блестя на серых камнях и обдавая водяною пылью роскошные клумбы всевозможных цветов. В других местах били фонтаны... Вся вода, какая только бы­ла в окрестностях замка, была собрана в разные резервуары и подземными, а подчас и висячими трубами проведена в парк и превращена в шумные каскады и прелестные фонтаны.

Ниже замка, по направлению к Лубнам, тянулись внезамковые постройки, длинные, в несколько рядов курени — казармы на три тысячи грошевого и кварцяного _{[Кварцяне войско — наемное войско шляхетской Польши XV—XVIII ст., использовалось преимущественно для охраны границ и подавления народных восстаний; значительная часть его была сосредоточена на Украине]}, а также дворцового войска, которое оберегало сон вельможного па­на, а подчас служило его панским потехам — набегам на провинившихся соседей. Там же раскинулся целый квар­тал разных официн — построек для приезжей или постоян­но прихлебающей мелкой шляхты и для всей оравы дворской челяди. В стороне от всего этого, окруженный ле­сом, стоял особый палац — собачий: это была княжеская псарня с особыми отделениями для всевозможных пород собак, из коих многие за выслугою лет получали пожиз­ненные пенсии и аренды, а другие обучались в этом со­бачьем университете, слушая лекции опытных собачьих профессоров — доезжачих, псарей, «довудцев», дозорцев и многих собачьего ранга людей.