Сахалин

Дорошевич Влас Михайлович

Вот Козырев^[40], несчастный юноша со взглядом утопающего человека.

Он прошел все-таки шесть классов гимназии. Сын зажиточных родителей. Его родные - богатые московские купцы.

Был вольноопределяющимся, и за оскорбление караульного начальника попал в каторгу на шесть лет и восемь месяцев.

Теперь он сидит в кандальной за грошовой... подлог.

У него такое честное, симпатичное лицо. Я это хорошо знаю, он всегда готов поделиться последним, делился, делится с нуждающимся.

Наконец родные его

не забывают. Присылают ему сравнительно помногу.

– И вдруг какой-то грошовой подлог?!

– Эх, барин!
– по совести сказали мне люди, знающие дело.
– Да нешто для себя он! Каторга заставила. Каторге этот подлог был нужен. Они и приказали, а он писарем был, вот и сделал. Пользуется ли он для себя! Да и к чему ему?

Его будущность тяжка и безотрадна.

Прибавки каторги не выдержит, бежит, плети, еще прибавка, без конца, испытуемость и без выхода сиденье в кандальной тюрьме.

Да что "какой-то" Козырев?

Такие ли люди гибли в каторге, тонули, - "вверх только пузыри шли".

Гибли нравственно в конец, безвозвратно.

В селении Рождественском, в Александровском округе, учителем состоит некто В.

Человек, получивший образование в одном из привилегированных учебных заведений.

В каторге этот человек за пять рублей нанялся взять на себя чужое убийство.

Потребовалось целое следствие, чтобы доказать, что убил не он.

Один сановник, лично знавший В. в Петербурге, приехав на Сахалин, захотел его видеть, хотел хлопотать за него в Петербурге.

– Поблагодарите, - просил передать ему В., - и попросите, пусть забудет об этом. Поздно. Там уж я не гожусь. Пусть меня забудут здесь.

У меня есть, я взял, как образчик человеческого падения, один донос. Донос ложный, гнусный, клеветнический, обвиняющий десяток ни в чем неповинных людей, своих же собратий, и заканчивающийся... просьбой дать место писаря на пять рублей в месяц.

Этот донос писан бывшим инженером, теперь занимающимся подделкой кредиток.

– Неужели же нельзя удержаться на высоте? Не падать, не ложиться самому в эту грязь?

Я задавал этот вопрос людям, на себе испытавшим каторгу.

– Неужели нельзя держаться особняком?

– На каторге невозможно. Сейчас заподозрят: "Должно быть, доносчик, не хочет с нами заодно быть, в начальство метит!" Наконец просто почувствуют себя обиженными. Изведут, отравят каждую минуту, каждую секунду существования. Будут делать мерзости на каждом шагу, - и нет ничего изобретательнее на мерзости, чем подонки каторги. Эти-то подонки вас и доймут, в угоду "сильным" каторжанам.

– Ну, заставить их относиться с уважением, с симпатией.

– Трудно. Уж очень они ненавидят и презирают "барина". У меня, впрочем, был способ!
– рассказывал мне один интеллигентный человек, сосланный за убийство.
– Я писал им письма, прошения, что ими очень ценится. Конечно, бесплатно. Охотно делился с ними своими знаниями. Всякое знание каторга очень ценит, хотя к людям знания относится как вообще простонародье,

как ребенок, который очень любит яблоки и ругает яблоню, зачем так высоко. Мало-помалу мне начало казаться, что я заслуживаю их расположение. Но тут мне пришлось столкнуться с грамотными бродягами и "Иванами". У первых я отнимал заработки, даром составляя прошения. Вторые не переносят, чтобы кто-нибудь, кроме них, имел вес и влияние в тюрьме. Сколько усилий пришлось тратить, чтобы избегать столкновений с ними. Меня оскорбляли, вызывали на дерзость. Собирались даже бить. Обвиняли в доносах. Добились того, что каторга перестала мне верить: убедили их, будто я прошения нарочно составляю не так, как следует. И это дурачье им поверило! Короче вам скажу, - не знаю, чем бы все это кончилось, - но меня выпустили из кандальной тюрьмы.

Страшна не тяжелая работа, не плохая пища, не лишение прав, подчас призрачных, номинальных, ничего не значащих.

Страшно то, что вас, человека мыслящего, чувствующего, видящего, понимающего все это, с вашей душевной тоской, с вашим горем, кинут на одни нары с "Иванами", "глотами", "жиганами".

Страшно то отчаяние, которое охватит вас в этой атмосфере навоза и крови.

Страшны не кандалы!

Страшно это превращение человека в шулера, в доносчика, в делателя фальшивых ассигнаций.

Страшно превращение из Валентина "в подделывателя документов" за краденую вытертую шапку.

И какие характеры гибли!

Тальма на Сахалине

Это происходило в канцелярии Александровской тюрьмы. Перед вечером, на "наряде", когда каторжане являются к начальнику тюрьмы с жалобами и просьбами.

– Что тебе?

– Ваше высокоблагородие, нельзя ли, чтобы мне вместо бушлата^[41] выдали сукном.

– Как твоя фамилия?

– Тальма.

Я "воззрился" на этого большого молодого человека, с бледным, одутловатым лицом, добрыми и кроткими глазами, с небольшой бородкой, в "своем" штатском платье, с накинутым на плечи арестантским халатом.

– Нельзя. Не порядок, - сказал начальник тюрьмы.

Тальма поклонился и вышел. Я пошел за ним и долго смотрел вслед этой тогда еще живой загадке.

Он шел сгорбившись. Серый халат с бубновым тузом болтался на его большой, нескладной фигуре как на вешалке. Прошел большую улицу и свернул вправо в узенькие переулочки, в одном из которых он снимал себе квартиру.

Во второй раз я встретился с Тальмой на пристани.

Он был без арестантского халата. В темной пиджачной паре, мягкой рубахе и черном картузе.

Мы приехали на катере с одним из офицеров парохода "Ярославль", и к офицеру сейчас же подошел Тальма.

Они были знакомы. Тальма привезен на "Ярославле".

– Я к вам с просьбой. Вот накладная. Мне прислали из Петербурга красное вино. А мне, как...

Все интеллигентные и неинтеллигентные одинаково давятся словом "каторжный" и говорят "рабочий".