Сахарные барашки
Шрифт:
— Чей это скот? Как эта деревня называется, паренек?
Я Симас Андриан, Всех коров капитан!.. Тра-ля-ля-ля!И Симукас убегает, продолжая петь. Его голос уже звенит далеко-далеко, у самого леса:
— Ау, Юргис, Юргис, дай табачку!
И кто-то отзывается из чащи. Может быть, это спокойный большой вечер или сам лес, а может, другой такой же Симукас:
«Юргис, Юргис, дай табачку!»
Вначале Симукасу кажется, что это кто-нибудь из
— Я не с тобой говорю. Замолчи!
«Я не с тобой… Молчи!» — долетает ответ.
Симукас понимает, что это эхо повторяет его слова, но ему все-таки неясно, каким образом может вернуться к нему его голос. Нет, эхо, должно быть, и есть тот насмешливый, большой, обросший мхом, корявый, как вывороченное с корнями дерево, старик.
— Ку-ка-реку! — кричит Симукас.
«Ку-ка-реку!» — отвечает эхо.
Симукас почти сердится на эхо и кричит, надрывая голос. Но он не может обуздать этого болтуна — тот все свое. Лучше уж самому замолчать.
…Симукас был такой живой, веселый. Встречаясь с ним на меже, мы разговаривали обо всем. Он был старше меня на полгода. Состязаться с ним в быстроте и ловкости было трудно. Когда в полдень коровы ложились в тень, мы с Симукасом поднимались на холм собирать землянику. Симукас любил говорить обо всем и обо всем расспрашивать. Услышит он, бывало, где-нибудь за лесом шум, припадет к земле, приложит ухо и говорит:
— Ероплан летит.
Тогда мы взбираемся на верхушку какого-нибудь дерева и ждем. Долго ждать не приходится: действительно, далеко, у горизонта, на небе появляются черные точки, сперва одна, потом две, три…
— Много. Десять. Нет, сто! Будет война! — говорит Симукас и лезет еще выше.
Мы думаем, что, взобравшись на верхушку самого высокого дерева, сможем рукой достать самолет. И вдруг мы слышим — наши «еропланы»: карр-карр!..
— Вороны! — говорю я Симукасу.
Оба мы, удрученные, слезаем с дерева. Симукас, почесывая ногу, говорит:
— Вот было бы у нас железо и корыто, можно бы сделать ероплан. Ты бы куда полетел?
Я не знаю, куда лучше лететь. А Симукас, взяв с собой топор, полетел бы на Луну или на какую-нибудь звезду и привез бы много меди. Он говорит, что Луна медная.
Набрав ягод, на обратном пути мы встречаем дядю Каспараса. Симукас расспрашивает его о самолете: из чего он сделан, может ли он опуститься на дерево и какой он величины.
Каспарас объясняет, что самолеты живые и они, как и другие птицы, кладут яйца. Мы с Симукасом понимаем, что дядя над нами подшутил, и больше ни о чем его не расспрашиваем.
Коровы все еще лежат, и мы принимаемся кувыркаться в траве. Когда мы устаем кувыркаться, Симукас ломает голову над тем, что бы такое еще выкинуть.
— Во-о, — кричит он, — какой большой комар!
Действительно, на ноге у него сидит комар и пьет кровь, брюшко его заметно вздувается. Симукас хлопает ладонью по ноге и убивает его:
— Получай по шапке! Вот тебе! Чтобы не пил нашей крови… Эх ты, буржуй!
Надвигается туча, и с неба падают большие капли дождя. Куда деваться? Мы снимаем
— Солнце и дождь, солнце и дождь, король без хлеба остался! — кричим мы в один голос.
Дождь скоро проходит, вода в канавах поет и пенится. Мы решаем соорудить запруды и задержать воду; она несется между грядами, и ее жадно впитывает потрескавшаяся земля.
За лесом на небе появляется радуга, и мы бежим туда разглядеть ее вблизи.
— Из чего она сделана? — спрашиваю я Симукаса.
…Мы взбираемся на верхушку какого-нибудь дерева и ждем.
Вот уже и край леса, отсюда должна подниматься радуга, но теперь она отодвигается еще дальше. Запыхавшись, мы пускаемся по полю и так ясно ее видим, что даже замечаем кочку, откуда, как нам кажется, она выходит. Подбегаем к кочке и, нагнувшись, разглядываем землю. Гудит. И как будто шипит что-то…
— Это она в землю ушла, — говорю я Симукасу.
— Дурак! Она же не крот! Во, во! Она из дождевых капель!..
Симукас показывает пальцем: радуга, как будто дразня нас, опять встает на расстоянии каких-нибудь ста шагов от нас. Убедившись, что нам ее не догнать, мы любуемся удивительной дугой из зеленых, розовых и лиловых полос, опоясывающей всю деревню.
— Она теперь пьет воду. Слышишь, как шумит? Потом она ее выпрыснет, — догадываюсь я.
— Разве у нее есть рот? Говорю тебе — она из капель.
— А почему она бежит от нас?..
Радуга уходит все дальше и дальше. Одно мгновение она горит такими яркими цветами, что даже в глазах рябит, а потом угасает.
Наше внимание отвлекает стайка пролетевших над головами птиц. Они летят так низко, что даже касаются крыльями наших лиц.
— Скворцы! — кричит Симукас. — Ну-ка, отгадай, сколько их!.. Один, два, три, четыре… десять… четырнадцать, пятнадцать… двадцать… сто десять, сто одиннадцать!..
— Отгадай ты! — говорю я. — Какое тут сто одиннадцать! Их будет тысяча, не меньше.
Стайка птиц постепенно сливается в одно неясное пятно, которое вдруг стремительно взмывает вверх, потом чуть спускается и, словно шапка, повисев немного в небе, опять падает вниз где-то за лесом.
— Я еще вижу их!.. Нет, не вижу… Нет, вижу!.. — Симукас, прищурив глаза, глядит вдаль. — Они уже за Каунасом!
Симукас все знает, и лучше не пытайся его переспорить. Он мне объясняет, что этих птиц называют скворцами [1] потому, что они разговаривают между собой.
1
По-литовски скворец («шнекутис») значит также: говорун, болтун.