Сахарные старушки

архимандрит Савва

– Обвиняемый Аргамедонт, следствием доподлинно установлено, что вы наживались без соблюдения санитарных норм!

– Что вы, Петр Сидорович! Я не ради денег, я из милосердия. Жалко их страшно! Идут люди после работы голодные, угрюмые… Вот вы, например, сколько раз заходили, разве у меня когда-нибудь шашлык сырой или пиво выдохлось? Вы из вещественных доказательств исследуйте… Как следственный эксперимент.

– И правда… сразу как-то легче стало. А то, поверите ли, пятое заседание не емши веду. Тут папу родного засадишь! Идите уже домой, батюшка, да людей утешайте. Небось очередь там у вас под окнами.

А

потом откашлялся и голосом юридического правосудия возвестил:

– По причине безоговорочного отсутствия состава улик и наличия следов в вещественных доказательствах, вину подсудимого считать недоказанной, принести извинения в виде товарищеских объятий и выпустить из зала суда с принудительным ликованием. В качестве компенсации аморального ущерба предписывается в течение месяца сопровождать потерпевшего духовым оркестром и аплодисментами. Судья Воланчиков пальцы приложил.

Святое ухо

Мирской философ Декарт учил, что если кто не понуждает себя валяться в кровати два часа после пробуждения, тот не может стать подлинным философом. Без понуждения к духовному труду и известного постоянства к мудрости приблизиться нельзя!

– И как это я сам до этого не дошел? Это же очевидно! – воскликнул в сердцах авва Аргамедонт и немедленно заказал специальный диван для занятий философией.

Привезли рано утром, перед подъездом бросили, а грузчиков не оказалось. Стоит старец с диваном посреди двора – хоть бы одна душа мимо проходила да затащить помогла. Не двор, а пустыня Фиваидская! Вдруг видит – Христос идет. А Его и просить не надо, Сам помощь предложил, спереди ухватился, а старец сзади толкает – все-таки пятый этаж, да еще и хрущевка.

Аргамедонт как-то осмелел да и говорит:

– Господи! А вот давно хотел спросить, можно? Вот я, положим, святой, и Горгий святой, и авва Бергамотл… А что-то я никогда не видел, чтобы нас сонмы святых поддерживали и архангелы клубились. Я к чему спрашиваю? Был на архиерейской службе неоднократно, так вокруг епископов просто табуны ангелов и полки святых снуют, аж в духовных очах рябит, и Ты, Господи, всегда рядом с иерархом в видимой близости. Это что, им по должности так положено или они святость неодолимую имеют?

– Это все из-за Петра…

– Какого Петра?

– Из-за Кифы. Ты же слышал историю, как он рабу первосвященника ухо отрубил?

– Да кто же не слышал?

– Вот. Только в Писании из деликатности про одно ухо сказано, а он их в разное время не меньше шести отхватил. Апостолы всё над ним подшучивали: не пора ли нам, говорят, учредить орден святого уха… А что поделать? Такой он у нас горячий, если что, сразу по ушам. И эта горячность как-то всем архиереям передалась. Люди хорошие, добрые, но порой несет. А Мне приходится за ними все латать да излечивать. Петр нарубит, Я исцеляю. Больше владык – хлопот прибавилось! Уже и святых не хватает для присмотра за ними, архангелов квалифицированных приставляем, чтобы, если кого покалечат по рассеянности или ревности неуемной, было кому залатать да утешить. А за тобой, Аргамедоша, присмотр не нужен. Ты ведь даже к мухам уважение питаешь. Зачем тебе святые и сонмы? Живи да жизни радуйся!

– Вот оно что. Да они, оказывается, что дети малые с пулеметами! Могут и себя поранить.

– Так ведь себя в первую голову ранят. А Мне пули вытаскивай да калек лечи.

– Господи, Ты не устал? Я вот как-то уморился. Слушай, а чего это мы вообще диван тащим?

Вот ведь я растяпа! Ты же мог просто повелеть ему самому наверх карабкаться!

– А радость какая с того? Где Я еще так утешусь, чтобы тяжесть в руках подержать да вместе с тобой потрудиться? Вот сейчас дотащим, а потом ты чайник поставишь, пирожные на тарелочки разложим, сядем на диван – уставшие, веселые! Чайку хлебнем, плюшками закусим – хорошо! Ведь хорошо, Аргамедоша!

Страх и трепет

Хоть об этом и не принято говорить, но все взрослые по временам боятся.

Вот отец Мирон всю жизнь дрожал, прямо всю свою жизнь. Как лист трепетный! Известно, что батюшкам дана власть вязать и решить. С математикой у него и в школе хорошо было, если задачку надо решить – с азартом набрасывался. А вот вязать так и не научился – решительно нет способностей. Что поделаешь? Ему бы смириться, а он все озирался виновато и плечами так по-детски дергал – страшно боялся, что кто-нибудь внезапно обратится:

– Отче! А вы бы мне шарфик связали такой лохматенький, вот как у принца Гарри?

– Знаете… это… ведь я не умею… понимаете… так вышло…

– Как? Но ведь вы же батюшка!

И просыпался в холодном поту.

Жил в страхе и отец Асаф. Все ему казалось, что какой-нибудь гражданин вдруг потребует назвать заповеди Моисея по одной или в обратном порядке, или нечетные, а он вдруг и забыл. Вот ведь позор: священник – и в заповедях запутался!

Со временем эта боязнь разрослась в постоянную тревогу. Ведь если ты пастырь, тебе положено и то знать, и это. И все ему чудилось, будто кто-то, скажем, вот тут, в очереди, внезапно обернется и спросит в лоб:

– А вот кто брал Бастилию?

– Наполеон? Ксеркс?

– Эх вы… А еще батюшка!

Время проводил в конспектировании словарей и энциклопедий. В свободную минуту повторял статистику развития часовой промышленности Англии. Когда памяти совсем не хватало, открывал обреченно бутылку бурбона, рыдал взахлеб и причитал: «Господи, как же я устал соответствовать!»

А старец Индокентий боялся в самолете летать. Вот так история! Священник! Монах! А в самолет не затащишь! Животом упирался, руки кусал, один раз даже выдал себя за злостного алиментщика – лишь бы к полету не допустили! Только сугубые благословения на него действовали. Это такие особые благословения есть, против которых совсем уже ничего не работает. Вот тогда голову склонит и ступает покорно внутрь. И ладно бы боялся катастрофы, когда крылья отваливаются, кабины горят или террористы, – смерть его не волновала, а к пожарам и авариям был равнодушен. Другое его мучило и пленяло воображение. Все ему казалось, что во время полета кто-нибудь примется безвременно рожать, а ему – роды принимай! А он и не умеет!

– Помилуйте, батюшка! Да кто-нибудь примет роды эти, вам-то что?

– Но ведь я – мужчина, а потом – священник! С меня особый спрос!

Не раз даже во сне ему родовые кошмары приходили, и он кричал и бился в слезах, потому что боялся сделать что-нибудь не так.

На торжественных службах, бывало, стоит, и лицо такое задумчивое, и тени благообразные по лику пробегают, словно от умно-сердечных созерцаний. Люди некоторые, и даже владыки, в благоговении замирают, потому что батюшка такую глубину молитвы постиг. А на самом деле он бился над вопросом: как же они эту пуповину перерезают? Выходит, не там перережешь, и весь ребенок в пуп выльется, и мамаша тоже вся в жидкость уйдет – вот тебе и две кончины от неискусных рук! Надо же уметь и правильный узел на пуп навязать, а ну как потом развяжется во сне или в коляске разболтается?