Сахарный немец
Шрифт:
– Верно из здешних солдаток,- заметил равнодушно Пек Пекыч,- лихой народ!
– Лихой: целую неделю к берегу не подъезжали... Накатался, Петр Петрович, до сыта!...
– Ну и бабец!
– Да... бабочка, можно сказать!
Зайчик налил себе еще полстакана, Пек Пекыч плутовато надел наперсток на палец, сделавши знак, что больше нельзя и не хочет:
– А то нитку в иглу не проденешь! Пейте сами, ваша светлость, на доброе здоровье, у меня хороший запасон!
– Ну, так, как, Петр Петрович, дальше-то будет?
– осторожно Зайчик спросил, поморщившись
– Будьте покойнички: получите роту!
– То-есть, как это, Петр Петрович?..
– Да так: очень просто! Таракана отставим, а вас назначим!
– Право бы лучше, Петр Петрович, по-прежнему, какой я командир!
– Ну, уж это, батенька мой, никак невозможно после такой истории: Таракана в щель! Сиди и усом не води!
– Тогда назначьте кого-нибудь другого, право же я...
– Полноте: вы боевой офицер, боевой офицер! Вот что: берите-ка штабс-капитана в карман... да нет: это допейте, а там вон... возьмите еще, у меня запасон!.. Вот так... теперь идите в резерв... До свидания, господин подпоручик,- помахал Пек Пекыч ручкой.
– Какой еще, Петр Петрович, там подпоручик? Что вы...
– А как же?.. Вы исключены, можно сказать, с повышением в чине... представили вас!.. потому пострадали, можно сказать, за отечество... Ну, а назад козла рогами не ставят... То-то, будьте покойнички!
Петр Петрович подал Зайчику руку, ухмыльнулся, как кот, свернулся комочком и, помахавши из-под одеяла расправленной сторублевкой, фальшиво захрапел.
Зайчик вздохнул, засунул в нутряной карман свежую бутылку и, немного шатаясь, вышел.
Нагадала, значит, цыганка Зайчику в ручку!..
Он и не видал, когда возвращался на позицию по Тирульской дороге с побывки, что прохо-дит как раз мимо той самой рощи у озера, в которой стояли мы после водополицы в глубоком резерве, забытые, кажется, и Богом и до время нашим начальством.
Начальству было в ту пору совсем не до нас.
Вышла такая история, что и в самом деле было для него лучше припрятать остатки двенад-цатой роты куда-нибудь к сторонке от лишних разговоров. Вначале то взялись было всерьез: действительно, суд вроде как савастожить, следствие навести по закону, а полковник Телегин, полковой, был не дурак, знал хорошо, что пройдет неделя-другая, оботрется, что-нибудь новенькое случится, да еще почище нашего водогона, и делу конец!
Да так оно потом и случилось! Только Таракану остригли усы!
Распоместились мы в конюшнях в каком-то имении, неподалеку от озера, где и вправду стояла деревушка, как наврал о том Пек Пекычу Зайчик, почему-то не захотевши ему сказать о себе правды.
От всех барских построек уцелели только эти конюшни, должно быть, барин жил тут богатый, а может, был у барина конский завод... От барского дома торчком только подымалась средь сада большая труба над голландкой, в которой уже навили себе гнезд воробьи, да в стороне на самом в'езде в имение стояла сторожка без окон и без дверей.
Туда мы ходили.
Окол сторожки под кустом валялась статуя, голая такая баба,
* * *
Что Зайчик вернулся, и мы долгое время не знали...
Да, правду говоря, и не думали об этом, в суматохе да расстройстве решивши после водополя, что Зайчик или утонул, заблудившись в дороге, или попал все же не в ту ямку во время обстрела, и ему оторвало задние ноги.
Узнали мы только от Сеньки, денщика командира.
Как-то день на шестой, когда всем получшало, Иван Палыч встал с утра очень в хорошем благорас-положении духа. Брюки почистил, пуговицы мелком натер, сапоги смазал колесной мазью, которую ему кто-то из ленивой роты принес, нестроевой сродни был там у него, долго молился богу перед чаем, а за чаем сидел приглаженный, чистый, под кружку откуда-то блюдце с голубыми цветами по краю и золотой каемкой достал.
– Должно, что после барыньки - в саду нашел,- сказал Иван Палыч.
– Хорошее блюдце... ты не забудь... не равно: домой захвати! усмехнулся Прохор.
– Думаю так, Прохор Акимыч, что скоро... по снежку может...
– Не што бы!
По небу, чистому и глубокому, словно приподнятому осенними ветрами, прогнавшими перед скорым снегом непогоду, летели гуси беспрерывной лентой. Смотрели мы на эти ленты, сидя на лавочке возле конюшен, и на душе у каждого вставали чертухинские наши родные места, опавший лес неподале-ку от села, синий купол, и синее небо, и у окна привычная рябина, с которой треплют дрозды переспелую и хваченую морозцем ягоду, и уже почернелые кусты крыжовника и смородины на огороде в задах, где как-то по особенному в последние осенние деньки попискивают синицы, подвешиваясь и боком и вниз головками к облетевшим веткам.
И не заметили мы в этой задумчивости, как к нам подошел Сенька Кашехлебов. Подошел он тихо, степенно снял фуражку и подал всем руку:
– Честной компании!
– странно даже было взглянуть на Сеньку.
На этот раз он не только не был под мухой, но смотрел как-то необычно серьезно, и около рта его не было так всегда и прыгавшей складки, готовой сложиться в беспричинную усмешку или рассыпаться в мелкие ниточки веселых морщинок по щекам, похожих у глаз на заячьи лапки.
– А-а?.. Семен Семеныч!
– сказал Иван Палыч, раскуривая трубку,- как ноги таскаешь?..
Сенька только рукой махнул, подсаживаясь к нему. Все так и уперлись в Сеньку.
– Что же-ж такое больно не весел?..
– Откомандировали!
– Кого... тебя?..
– Да меня-то что: капитана нашего откомандировали!..
– Ну-у?..- протянул, скрывая удовольствие, Иван Палыч,- а мы тут ничего не знаем... приказа неделю в руках не держал! Куда же?
– Да в лазарет...
– Что же такое, Семен Семеныч?..
– Хорошо не поймешь!
– неохотно ответил Сенька.
– Жар, что ли, зашел?..